Есть что-то замечательное и необъяснимое в том, как распространяются плохие новости в тюрьме, осаждённом городе, стране, где свирепствует цензура. Во время гражданской войны жители города распознают в обычном течении жизни знаки его скорого падения. Власти могут сколько угодно писать в листовках, что ситуация улучшается, обыватель же сильно подозревает, что завтра начнётся эвакуация; он догадывается, что послезавтра по пустынным улицам поскачут первые вестники грядущего террора; люди выйдут с цветами под звуки фанфар; дома будут разграблены; арестованные с разбитыми губами пойдут механическим шагом, окруженные странного вида пехотинцами в чёрных бараньих папахах... и т. д. Жители Киева пережили одиннадцать оккупаций. Люди полны тоски или надежды. Ибо нашу тоску составляют надежды других; наша надежда соткана из их тоски. Город плывёт по течению. Иностранные газеты, полученные контрабандным путём, которые люди под большим секретом передают из рук в руки - под страхом смерти, - сообщают, ссылаясь на депешу из Стокгольма, что город уже взят. Другая депеша "от нашего специального корреспондента- уточняет: "Национальная армия рассчитывает вступить в город через три дня", - именно так, мадам! Сапожники вернутся в свои лавочки, снова откроются банки, слава Богу! Белые занимают бывшие императорские резиденции, они в тридцати километрах. У них танки... Цена хлеба на чёрном рынке, где толкутся две тысячи человек, подскакивает втрое. Чего стоят бумажные деньги революции, которой скоро придёт конец?
Настало время действовать, ждать более невозможно. Старый отёчный архивариус, долгие месяцы питавшийся одной подмёрзшей картошкой, жареной на касторовом масле, медленно, но упорно ломает большой секретер красного дерева павловских времён - так надо! Сердце его бешено колотится. Вот и настал момент рискнуть. Быть может, завтра эти архивы сгорят, но письма крупного агента-провокатора всё-таки нужно спасти. Он уносит их на впалой груди; и ковыляет по улице так радостно, как если бы к нему вдруг чудом вернулись его двадцать лет и вечером ему предстояло перечитать лихорадочные любовные письма. Он сжимает губы, сдерживая беззвучный смех. Команда буржуа под наблюдением двух женщин-солдат в коротких юбках роет траншеи перед Троицким мостом. Архивариус некоторое время наблюдает за их, вероятнее всего, бесполезной работой: женщины в вышедших из моды пальто неловко возят на тележках брёвна мостовой; у мужчин, кажется, неплохое настроение. Пусть теперь берут город, я посмеюсь!
Другие разворовывают коммунальные склады, торгуют несуществующими припасами. Кто знает, что будет завтра? Деньги нужны, чтобы бежать, спрятаться, купить документы, предавать, жуировать и обогащаться. Сводницы, телефоны которых тайком передают из рук в руки, предлагают красоток из кордебалета. Фаворитку великого князя? Сентиментальную и преданную? Или вам хочется порочную? В городе, где царит равенство, существуют тайные серали, в которых можно наслаждаться жизнью, забыв о дисциплине, собраниях, самой революции, лишь бы были бриллианты. А бриллианты надо хватать, как только увидишь. Экспроприированные антиквары, которые, быть может, сами в своё время тащили то, что плохо лежало, предлагают вам драгоценные миниатюры: это всегда будет цениться, их легко спрятать или перевезти в другое место. Ночью вы переходите границу с чемоданчиком в руке - только берегите чемоданчик! - и вы богаты! Ах! Контрабандисты, которые, быть может, работают на ЧК, за несколько тысяч рублей доставят вас в Финляндию (или в ловушку). Но где спрятать бриллианты? Подумайте хорошенько. В каблуках? Это все знают. Есть новый хороший способ: в пуговицах пальто. Под спичками с спичечном коробке, на него не обратят внимание. В анальном отверстии, как делают каторжники... Люди в чёрных кожанках, на вид такие же, как и мы, которых Исполком назначил дежурить, распродают коммунальные запасы вплоть до пустых вагонов. Широкое упрямое лицо неотёсанного трудяги в трюме крейсера расплывается в улыбке, когда он разглядывает миниатюры: Павел I с калмыцким носом, красными веками и в треуголке; маркиза с голубоватой кожей; Наполеон. А если город выстоит? Какую же выбрать, порочную или сентиментальную? Лицо недвижно, опалено внезапным приливом крови. Обеих, чёрт меня побери, мужик я или нет! И здесь у меня целое состояние... Пять часов. Пора идти обедать в столовую Исполкома, единственное место, где дают сытный суп из протухшей конины. Потом доклад председателю. "Положение с продовольствием плохое. - Громов, так продолжаться не может"... Громов - само рвение, революционная суровость и безусловная преданность делу пролетариата. "Транспорт: эти сволочи железнодорожники думают только своём брюхе, все они спекулянты! - Ну, Громов, предложите же, наконец, что-нибудь! - Я предлагаю провести реквизиции на рынках. Отправимся туда с оружием". (На рынке, под звуки выстрелов в воздух из милицейских револьверов, среди мечущихся в панике женщин изымают муку и рис, которые Андрей Васильевич позавчера обменял на две заколки с бриллиантами.)
Огромное здание Смольного Института уже опустело. На первом этаже, где толпились массы людей, атмосфера всё более зловеще напоминает ту, что царила здесь в первые тревожные дни восстания. Почему пусты кабинеты, что происходит: мобилизация или бегство? Председатель ничего не знает. Шаги его мягки. Засунув руки в карманы, он походкой выходящего из кафе бюргера идёт по длинному прямому коридору. Номера на дверях бывших девичьих дортуаров: 82 - партком, 84 - отдел кадров, 86 - печать, 88 - Службы Коминтерна. Председатель заходит. В пустой неосвещённой прихожей, отделённой от кабинетов светлыми деревянными перегородками, дерутся двое мальчишек-посыльных, сдерживая смех, чтобы их не услышал строгий секретарь, который в это время исправляет ошибки в послании КПГ по поводу раскола бременской организации. При появлении председателя мальчишки застывают на месте. Но на его растерянном полном лице блуждает странная полуулыбка. Тогда они смелеют:
- У нас нет ни хороших штанов, ни обуви, посмотрите, товарищ! Подпишите нам ордер, товарищ! Вот здорово! Он подпишет!
- Спросите в секретариате. Передайте, что это я распорядился.
За его спиной мальчишки отплясывают безмолвную джигу: у них будет обувь.
Огромный светлый зал. Председатель диктует бледной светловолосой стенографистке: "Трудящиеся мира!.." В этот вечер радио передаст "всем! всем! всем!" - последний призыв Северной Коммуны. В конечном итоге, мы можем лишь эти слова противопоставить эскадре, которая блокирует порт и завтра высадит на берег батальоны десантников в плоских касках. "Британские солдаты и матросы, пролетарии и крестьяне, разве забудете вы, что мы - ваши братья?" Председатель ходит из угла в угол, чеканя фразы. Стенографистка искоса поглядывает на него - задержавшись у окна, он ерошит свои непокорные волосы, подбирая слова. Она думает, что каждый день всё одно и то же, что у него красивая голова, что ей не удастся получить паёк селёдки в подсекретариате латиноамериканских стран, что в случае эвакуации он наверняка возьмёт её в председательский вагон...
Штаб дивизии размещается на одном из вокзалов. Враг уже обстреливает пригороды. Линии отступления и обороны пролегают вдоль каналов. Прилегающие углы улиц следует хорошо укрепить. Те, кто уцелел, будут отходить вдоль реки, хотя пути к отступлению могут быть отрезаны... Тогда настанет царство динамита и огня. Кондратий спокойно говорит об этом:
- Мы взорвём мосты. Взорвём заводы. Взорвём Исполком, ЧК, бывшие министерства. Подожжём портовые склады. Превратим город в вулкан. Вот моё предложение.
Председатель предпочёл бы иное. Его полное, немного отёчное голубоватое лицо прижато к телефонной трубке. Ровным глухим голосом он на шестисоткилометровое расстояние, в самое сердце республики, сообщает неутешительные известия. Нет ни продовольствия, ни подкреплений. Враг наступает непрерывно. Танки. Да, танки. Войска деморализованы, ненадёжны. В городе заговоры. Существует риск атаки с фланга. Войска на северном фронте отступают при первом же натиске, не стоит строить на их счёт никаких иллюзий. Британский флот... Я же говорю: для обороны не пригоден. Эвакуация, да. Избежать ненужных потерь, спасти живые силы пролетариата...
В соответствии с уставом Чрезвычайная комиссия собралась в полном составе, чтобы вынести решение по делу Аркадия. Флейшман, назначенный на место обвиняемого, должен был после этого доложить о положении на фронте. В небольшом зале заседаний, обшитом дубовыми панелями, находилось двенадцать человек. Председательствовал Осипов. Дело представлялось непоправимо простым.
Доклад Зверевой, составленный с демонстративной умеренностью, заканчивался завуалированным предположением о коррупции. Не имелось доказательств того, что Ольга Орестовна Азина не добивалась от Аркадия освобождения других лиц, помимо своего брата, и не брала за это деньги с заинтересованных в этом людей. Одна двусмысленная фраза в показаниях Кааса как будто бы подтверждала такое предположение. (Этот одиозный доклад вынудил Осипова изъять дело № 81 у товарища Зверевой и передать его Керку; но некоторые усмотрели в этом проявление произвола; члены котерии председателя в частных разговорах грозились, что не упустят случая сообщить в ЦК о "таком откровенном проявлении товарищеских отношений".)
Мария Павловна, отправившаяся в Москву, чтобы представить дело на рассмотрение главному, увидела перед собой костистого мужчину, от переутомления походившего на измождённого узника. Под зелёной тканью гимнастёрки выступали худые плечи. Он весь состоял из нервов, решительности, точных движений, выдержки, недомолвок, молчания. Чеканный профиль, бородка, отсутствующий взгляд прямо в глаза собеседнику, взгляд ясный и твёрдый, вероятнее всего, из-за постоянного внутреннего напряжения. На столе - массивная чернильница, отделанная красным с фиолетовыми прожилками уральским камнем, которую пролетарии Екатеринбурга, "судьи последнего самодержца", вручили "непоколебимому меченосцу революции, дорогому и великому"... Красивая чернильница была пуста и закрыта, так как главный подписывал приказы авторучкой, подаренной журналистом-квакером мистером Папкинсом. Меж двух окон, под портретом Карла Маркса в полный рост, располагалась странная оружейная коллекция: множество оружия, сделанного из огромных утыканных гвоздями корней; изогнутые дубинки, висевшие на обрезках канатов; изуродованные ружья, с обрезанными дулами или без прикладов; безобразное подобие пушки - металлическая труба, вставленная в обрубок ствола - и надпись на картонном прямоугольнике: "Ликвидация банды Тарасова, Тамбовская губерния, 1919 год".
Главный открыл досье. Доклад Зверевой. Допросы О.О. Азиной. Допросы Аркадия Аркадьевича Измайлова (Аркадия называли полным именем, и это как бы ещё больше отдаляло его от бывших коллег). Казалось, оба обвиняемых договорились обо всём заранее, настолько совпадали их показания. Обвиняемый заявлял, что в то время был убеждён в невиновности её брата. Он поверил ей. Спустя месяц она стала его любовницей. По последнему пункту было трудно добиться от него уточнений. В тайном донесении подчёркивалось, что следствие, от ведения которого была незаконно отстранена товарищ Зверева, безупречная сотрудница, было доверено бывшему синдикалисту Керку.
- Грязное дело, - произнёс главный, глядя в пустоту прямо перед собой. - Мне следовало бы поехать к вам...
Дверь тихо приоткрылась, принесли красный пакет. Главный перевёл на Марию Павловну свои ясные глаза и спросил:
- А в целом ваша комиссия не слишком прогнила?
Пожилая женщина, которую он знал два десятка лет, переписываясь с ней, когда она жила в Париже на улице Гласьер, а он находился в Усть-Канском на Алтае, неподалёку от китайской границы, отшатнулась, и он поспешил добавить:
- Не обижайтесь, Мария Павловна. Вы сами знаете, как быстро развращаются люди, особенно молодые. Итак, решайте сами, возвращаю это дело вам. Я приеду позднее...
Такое проявление доверия обязывало принять, быть может, наихудшее из возможных решений; ибо с этого момента над комиссией нависла грозная тень подозрения главного.
Другое осложнение: скандал получал огласку. Выступая на общем партийном собрании, председатель намекнул на зародыши коррупции, обнаруженные даже в грозной Чрезвычайной комиссии. "Мы беспощадно очистим органы Террора, - в ораторском запале воскликнул он. - Оружие пролетариата должно оставаться незапятнанным". Зал долго аплодировал.
Аркадий принадлежал к группе Кондратия. Теперь вся группа чувствовала себя под ударом. Эта демагогическая выходка обернётся против председателя, никто не имеет права разглашать обстоятельства дела, по которому ни партия, ни комиссия ещё не вынесли решения; но Аркадия придётся принести в жертву, чтобы его ошибка не бросила тень на всю котерию.
Наконец, все помнили о деле Золина, хотя суть его была совершенно иной. Этот мелкий служащий ЧК, изготовлявший фальшивые печати, чтобы получать продукты по ордерам, которые сам и выписывал, недавно был расстрелян по единогласному решению комиссии.
Статья 15-я Внутреннего Устава была точна как нож гильотины. Короткая дискуссия прерывалась долгими, выдававшими замешательство паузами. В конце концов Мария Павловна, единственный член ЦК из присутствующих, равнодушным тоном произнесла:
- Предлагаю применить статью 15-ю.
Осипов поставил предложение на голосование.
- Иванов?
- За.
- Фельдман?
- За.
- Огнев?
- За.
Флейшман первым из группы Кондратия проголосовал за. Терентьев, когда до него дошла очередь, начал говорить. Свет падал на его широкое лицо с поджатыми губами и низким лбом. Фарфоровые, неуловимого оттенка глаза переходили с одного предмета на другой; руки, красные, как и физиономия, несколько раз неуверенно дрогнули.
- Во всём этом только история с женщиной. Аркадий чист. У нас не много людей такой закалки. Он лучше, чем я, говорю вам, в сто раз лучше! Говорю вам, мы не можем его расстрелять. Я - человек необразованный, посмотрите только на мои ручищи, на мою подпись...
Тернтьев схватил карандаш, сделал жест, будто подписывает. Он искал в зале поддержку, но одиннадцать присутствующих молчали. Осипов, подперев щёку рукой, слушал печально, с потухшими глазами. Побагровевший Терентьев забормотал:
- Я верю ему. Революция никому не может верить на слово, это так. На кон поставлены наши головы, и поэтому мы беспощадны. Но я не могу! Говорю вам, мы не можем...
Он замолчал.
- Ты закончил? - тихо спросил Осипов. - Значит, ты против?
Керк выжидающе смотрел на Терентьева. Оставалось шестеро, его голос мог стать решающим. А тот, побагровев, опустив голову, так что напряглись жилы на шее, положив свои грубые руки на зелёное сукно стола, боролся с самим собой, припёртый к невидимой стене.
- Нет, - сдавленным голосом произнёс он, - я голосую "за".
Керк в бешенстве бросил "против". Слишком поздно, он оказался в одиночестве. Осипов, последний, внятно произнёс:
- Я - за. Одиннадцать против одного, решение применить статью 15-ю принято.
В эту ночь, очень поздно, Керк постучал в дверь комнаты № 130 Дома Советов. Поднятый с постели Осипов, в одной рубахе, босой, в старых кавалерийских штанах, болтавшихся на худых ногах, встретил его с тревогой.
- Ну что?
- Что! Ничего. Знаешь, брат, мы совершаем преступление.
- Преступление? - возразил Осипов. - Потому что нанесли удар одному из нас? Разве ты не понимаешь, что за право быть беспощадными нужно расплачиваться собственной кровью? Ты, случайно, не думаешь, что такое грозит всем нам? Я бы спас его, если мог. Но ты сам видел, оставалось только разделить ответственность с остальными. Ты - Дон Кихот, одинокий рыцарь. Тебя всё это, быть может, забавляет, но такой путь ни к чему не ведёт. И потом, послушай, всё это дело не имеет никакого значения. Тем более, что ближайшая неделя может оказаться последней для нас обоих. Ты, конечно, выбрал хорошее время для визита, я совсем на пределе. Пойди разбуди в караулке Гришу, возьми мой мотоцикл, и отправляйтесь вместе в Смольный. Прибыли шестьсот человек из Шлиссельбурга. Нужно их разместить, накормить, вооружить, нужно, чтобы они стали силой. Иди быстрее.