Бюро работают как обычно, точнее, делают вид, что работают. На улицах очереди. Экстренное собрание заводских рабочих. Чрезвычайное заседание райкома. Звонки телефонов. Город ждёт, где-то собираются силы, уже готовые наброситься на добычу. Горе побеждённым! Беременная молодая женщина - материнство оберегает от подозрений - и седовласая старуха готовят фальшивые документы для нелегальной организации, которая завтра, когда город падёт, продолжит партийную работу; они не знают, не выдали ли их заранее врагу, не известны ли ему их адреса, не изготовлены ли купленные ими фальшивые паспорта противником... Полки угрюмо готовятся к решающей битве, которая, весьма вероятно, окончится всеобщим "спасайся, кто может!" В особых партийных батальонах, расквартированных поблизости от комитетов, шепчутся, что для эвакуации ничего не делается, что для вождей всегда найдутся поезда и автомобили, а простые парни обречены. Рабочие мёртвых заводов требуют муки и растаскивают металлические детали, инструменты, доски ограды, листы железа, верёвки, тросы... Тучи, готовые пролиться дождём, приносят вести об измене, пожарах, поражениях, казнях. Казаки разграбили дворец в Гатчине. Великий писатель Куприн перешёл к врагу. "Они перевешают всех евреев, всех коммунистов, до последнего!" После уроков на школьном дворе, покрытом лужами, Рахиль и Сарру, казалось, рождённых под пальмами у самого края библейской пустыни, неожиданно окружают девочки.
- Жидовки, жидовки, вам скоро выпустят кишки!
- Детям тоже? - спрашивает Магдалина с белокурыми косичками.
- Всем, всем!
Маленькие еврейки уходят, взявшись за руки, грядущий террор уже образовал вокруг них странную пустоту.
- Что это значит, "выпустить кишки"? - спрашивает Рахиль у старшей подруги.
Но та, готовая расплакаться, ускоряет шаг:
- Замолчи, ты никогда ничего не понимаешь.
Как, по-вашему, город может продержаться, когда сама Республика скоро падёт? Эксперты заостряют проблемы: транспортную, продовольственную, медицинскую. Помочь может только чудо, считают они. И говорят Верховному совету обороны: "Вас ожидает катастрофа!" А затем с чувством собственного достоинства и плохо скрываемой надменностью авгуров удаляются. Один уверен, что изношенность железнодорожных путей через три месяца приведёт к транспортному параличу. Другой - что крупные города в такой же срок ждёт голодная смерть; это можно доказать математически. Третий - что программа-минимум по производству боеприпасов абсолютно невыполнима. Четвёртый сообщает о распространении эпидемий. В их досье - температурный график революции. Эта лихорадочная кривая сулит гибель. Историю не форсируют. Нельзя организовать промышленность при помощи террора - да ещё с самым отсталым народом на планете! И эксперты умолкают из уважения и энергичным людям, которые ввязались в эту чудовищную авантюру и обречены на гибель, но чьи малейшие ошибки ещё долго останутся предметом изучения. Как объяснить их, этих людей? Вот проблема из проблем. И к чувству уважения примешиваются страх, насмешка, а может быть, и сожаление.
Эксперты ушли. В Высшем совете осталось двое, очень напоминающие, со своими озабоченными лицами и разложенными на столе бумажками, испещрёнными обманчивыми цифрами, административный совет охваченного жесточайшим кризисом предприятия. Пассив: белый террор в Будапеште, поражение в Гамбурге, затишье в Берлине, затишье в Париже, колебания Жана Лонге, падение Орла, угроза, нависшая над Тулой. Пассив: вчера мы были ничем, мы выходим из нищеты, мрака, позади - постоянные поражения. Актив: депеши из Италии, забастовки в Турции, подвиги партизан в сибирской тайге, соперничество Вашингтона и Токио, статьи Серрати и Пьера Бризона. Актив: уверенность, воля, кровь пролетариев. И ещё актив: пассив для цивилизации, не оправившейся от тяжких ран войны. Благодаря пропаганде одиннадцать тысяч жертв белого террора в Финляндии тоже перешли в актив...
В эти минуты, когда массы трудятся и молчат, двое начинают спор. Множество их изображений можно встретить повсюду: в домах, клубах, на страницах газет, в витринах льстивых фотографов, оспаривающих друг у друга честь сделать оттиск, в приёмных государственных учреждений. Однажды, находясь в хорошем настроении после удачной национализации угольных шахт, два человека обменялись шутками по поводу подобной иконографии:
- Сколько портретов, послушайте! Вам не кажется, что это уже перебор?
- Оборотная сторона популярности, мой друг; такое может нравиться только карьеристам и дуракам.
Оба были саркастичны, но каждый по-своему: один, добродушный, с высоким открытым лбом, слегка выступающими скулами, круглым носом, рыжеватой бородкой - внешность, говорящая о здоровье, простоте и тонком уме. Когда он улыбался, вокруг его прищуренных глаз лучились морщинки и в зрачках плясали зелёные огоньки. В такие моменты лоб его казался огромным и шишковатым, рот растягивался, лицо молодело, открывая наблюдателю смесь азиатских и европейских черт. Другой, еврей, с чем-то орлиным в решительной складке некрасивого рта, с глазами, сверкающими острым умом, властной посадкой головы, непоколебимой уверенностью в себе, которую близорукие могли принять за гордыню; в улыбке лицо его походило на маску Мефистофеля, довольно обманчивую, ибо этот человек сохранил способность радоваться жизни словно юноша, у которого всё ещё впереди. Они смеялись над собственными портретами.
- Лишь бы, - говорил один, - мы прожили достаточно долго, чтобы остановить их тиражирование!
- Надеюсь, - вторил другой, - мы проживём достаточно, чтобы нас не причислили к лику святых!
Они знали, что перевернуть мир можно было, лишь опираясь на старые твердыни.
Сейчас они решают участь города. Что значит город, даже этот! Гораздо важнее южный фронт. Именно там нужно выстоять: сохранить арсеналы Тулы, столицу, ключи от Волги и Урала: очаг революции. Ещё раз выиграть время, даже ценой территориальных уступок. Сконцентрировать все силы. Этот жестокий удар будет последним. Пора начинать эвакуацию города, потому что удерживать его более не представляется возможным. Враг не сумеет его прокормить. Это вызовет конфликт между белыми и их союзниками. И вот уже один из этих людей, тот, кто с величайшим благоразумием подходит к исполнению планов, намеченных с самой отважной решимостью, готовится создавать новые армии после неизбежного поражения.
Другой, как обычно, склоняется к энергичным действиям. Лучшая оборона - нападение. Двести тысяч пролетариев, даже обессиленных, должны выстоять против армии, которая в десять раз мало-численнее их и несёт им гнёт. Двести тысяч пролетариев могут быть и обречённой на рабство аморфной массой, и толпой, неосознанно идущей к великой победе - или к ужасному поражению, - а могут быть и непобедимой, непоколебимой силой, сильнее старых армий, способной на больший героизм. Недостаток сознательности делает из подневольных толп отряды мятежников; сознательность же побуждает массы самоорганизовываться и становиться армиями. Для этого необходим лишь человеческий фермент.
Идея о сопротивлении побеждает. Вождь армии трясёт чёрной гривой. За насмешливым блеском стёкол пенсне скрывается встревоженный взгляд. Рот растягивается.
- Я пошлю башкиров!
Совещание на мгновение прерывается, оба смеются. Это находка - если Финляндия зашевелится, бросить степную конницу на Гельсингфорс. (Другое дело, какова им цена в бою, этим башкирам.) На Западе прольются потоки чернил. Что ж, неплохо. Заставить вражескую прессу писать о себе - тоже преимущество.
- Если она попадётся на свою собственную глупость, эффект будет неплохим.
- На глупость, экзотику или страх, но она попадётся.
По улицам предместий шли серые батальоны. Под белыми колоннами Таврическго дворца три тысячи человек, затаив дыхание, слушали, как Троцкий говорил, словно анафемствовал, об опасности, грозящей революции. Завтра эта опасность будет ещё ближе, в стране скованных льдом озёр и задумчивых лесов; словно злая тень, проникнет она в чистенькие домики белокурого и светлокожего народа, гордящегося своей самобытностью, благополучием, девушками, занимающимися греблей и читающими Кнута Гамсуна, тем, что они - самая культурная нация в мире, и тем, что утопили в крови свою революцию.
- Дорога, ведущая из Гельсингфорса в этот город, ведёт также из этого города в Гельсингфорс!
Три тысячи пар рук аплодируют, ибо это означает ещё один шанс на то, что предчувствие грядущей гибели обернётся силой. Человек, заносящий руку для удара, сильнее того, кто поднимает её для защиты.
- Мы молчали, буржуазия Финляндии, когда ты продавала свою страну иностранным державам. Мы молчали, когда твои лётчики бомбили нас. Мы молчали, когда ты убивала наших братьев. Чаша переполнилась!
Переполнилась, да, так чувствовал каждый в этом аду, и от неведомого ранее гнева хмурились лбы.
- Что ж! Нанеси удар! Только посмей! Объявляем, что ты будешь уничтожена. У твоих границ мы сосредотачиваем 1-ю башкирскую дивизию...
Пусть молодой степной народ отомстит за своих мёртвых, погибших на Урале, за всех мёртвых, павших за коммуны, отомстит чисто выбритым дельцам, которые давно готовят нам гибель. Окружённая врагами революция возродится, и ты, Европа, увидишь новые лица. Ты оттолкнула пролетариев, которые предложили тебе мир. Ты изгнала их из своей цивилизации, ибо, взяв на вооружение твою науку, они решили переделать мир, который несут на своих плечах. Что ж! Мы можем быть и иными. У нас есть - верно сказал поэт - и скифская конница! Мы бросим её на твои опрятные города со светлыми домами, на твои лютеранские церкви с красными кирпичными колокольнями, на твой парламент, на твои комфортабельные шале, на твои банки, на твои благонамеренные газеты!
По широким прямым проспектам двигались всадники в овчинных серых и чёрных башлыках на рыжих длинногривых лошадках, не умевших гарцевать. Впереди эскадронов ехали комиссары, поблёскивая пенсне. Некоторые вместо знаков отличия носили на груди значки с портретами Карла Маркса. Большей частью это были кочевники с жёлтыми, широкими, плоскими лицами, маленькими глазами и выступающими скулами. Казалось, им доставляло радость шествовать по городу, по мостовой которого никогда не ступало копыто степной лошади, где все дома были каменными, рычали машины, но, к сожалению, не было водопоя. И жить здесь, должно быть, невесело, ибо нет рядом ни пасек, ни стад, не виден горизонт, плоский или гористый... Их сабли украшали красные ленты. Свои гортанные песни они прерывали свистом, от которого по телам лошадей пробегала лёгкая дрожь.
По вечерам командиры, комиссары, члены комитетов, коммунисты, имеющие пропуска, бродили по пользующимся дурной славой улицам в поисках проституток. Скоро прошёл слух, что все они больны. Они хорошо платили, ибо многие в своём краю слыли богачами; были нежны, любопытны, ласковы и грубы с уличными женщинами, на их взгляд, чересчур белыми, резвыми и болтливыми, да ещё приходившими в замешательство от некоторой их неловкости. Они познакомились с Дуней-гадюкой, Катькой-яблочком, Марфой-курносой. Один из них оставил в розовом животе Катьки-яблочка кривой нож с костяной рукояткой. В их краю женщины знают медленные танцы и песни, которые мужчинам никогда не забыть. Поверх длинных красных платьев они носят мониста из монет в несколько рядов, которые переходят из поколения в поколение: тяжёлые серебряные рубли времён Петра и обеих Екатерин, почерневшие профили всех самодержцев за последние три столетия. Орнамент на их платьях не изменился с давних времён. Они обожают кораллы; и тихо напевают, сидя у порога низких деревянных домов или больших круглых юрт, меля зерно в мелыгачках, изготовленных из распиленных стволов деревьев. Их движения так же плавны, как у женщин первых тюркских племён, которые пришли, гонимые засухой и войной, на берега Белой столько веков назад, что даже историкам это не известно. Быть может, ещё задолго до образования первых философских школ в Афинах предки этих всадников придали своим ульям форму, которую те сохраняют и по сей день.
Возвращаясь из притонов, некоторые из них собирались в кружок в общей спальне и строили планы. Они ощущали себя сыновьями возрождённого народа. С горечью вспоминали большой курултай 1917-го года, провозгласивший национальную независимость. Зло цедили слово за словом, говоря о том, что борются ради других, что стремятся завоевать славу, а ещё больше - получить плату. Мужчина, только что обладавший Дуней-гадюкой, у которой теперь была обвисшая кожа, чёрные ногти, насекомые в нечёсаных волосах, гнусавым голосом читает ногайского поэта:
Розовая заря разбудит восточных коней,
Белые берёзы будут приветствовать восточных коней...
Кирим, устроившийся напротив, напевно продолжает:
Солнечные стрелы укажут путь для восточных коней...
Кирим всегда, даже под огромный бараний башлык, надевает зелёную тюбетейку, на которой золотыми нитями вышита арабская надпись. Этот человек изучил Коран, тибетскую медицину и колдовство шаманов, умеющих заклинать духов, вызывать любовь или дождь, останавливать эпидемии. Также он знает наизусть несколько отрывков из "Коммунистического манифеста".
Смеха ради они будят храпящего с присвистом Кара-Галиева.
- Который час, Кара-Галиев?
Пятнадцать лет пас Кара-Галиев стада в оренбургских степях. Сухие ветра выдубили его кожу. В свои три десятка лет он весь покрыт морщинами, словно шестидесятилетний старец, которым порой себя считает, не зная в точности своего возраста. На груди, прямо на голом, на редкость чисто вымытом теле, он носит золотые часы, похожие на массивный амулет, на крышке которых выгравировано:
Солдату Ахмеду Кара-Галиеву
от Рабоче-Крестьянской Красной Армии
за храбрость
Зная порядок слов, Кара-Галиев порой воображает, что умеет читать. Его сон степняка чуток. Который час?
Он достаёт часы, которые не ходят в тех пор, как ему их вручили под красным знаменем под звуки "Интернационала", он даже не знал в точности, за что: в тот день он украл коня, бежал, испугавшись тени, и нашёл пулемёт, брошенный врагом в разгар боя. Он подносит часы к уху и трясёт. Тик-так, тик-так. Слабый шум времени на мгновение становится различимым. Кара-Галиев, босой, с ногами, похожими на копыта фавна, бесшумно пересекает комнату и выходит на улицу в беззвёздную ночь, потягивая носом воздух. Кара-Галиев не ошибается: столько различных ночей разворачивало над его курчавой головой свои звёздные шатры, бесконечность, небытие, что он обрёл особое чувство времени. Так темно может быть и в час, и в два, и в три ночи, но он говорит:
- Третий час после захода солнца.
Солнце действительно зашло более двух часов назад.
Центральное управление политпросвета посылало к этим воинам лекторов разъяснять, что такое социализм. Они отправились на фронт вместе с колоннами молодых рязанских мужиков в форме цвета хаки, командиры которых перетягивали шинели пулемётными лентами, вместе с экипажами красавцев-матросов в чёрном, на удивление сытых и чистых. На Пулковских высотах, неподалёку от обсерватории, телескоп которой был наведён на звёздное скопление Большой Медведицы, расположенное в тысяче световых лет от Земли, эта конница XIII века несла тяжкие потери от бризантных гранат, изготовленных в Сен-Дени. Землетрясение, вызванное артиллерийской пальбой, не было предусмотрено наблюдениями астронома Моисея Соломоновича Гирша.
Парк в Детском, покрытый опавшими листьями, постепенно впадал в полное запустение. В забвение погружались павильоны и статуи, расставленные в концах прямых аллей для забавы императриц. Башкиры любовались маленькой белой мечетью на берегу озера. Сражённые усталостью орды наполняли своим храпом Китайский театр, окружённый молчаливыми елями. Через открытые двери проникал запах берлоги. Раненых относили в глубину парка; в угасавших глазах отражалась золотая маковка минарета у самой воды, далёкие колоннады бельведера и сверкающий венец колоколенок Екатерининского дворца. Его ворота охраняли испуганный старик-хранитель, бывший камергер Трифон, вооружённый охотничьим ружьём, и бледная женщина в красной косынке. Трифон, до самых глаз заросший бородой, сердито молчал. Когда слышались ружейные выстрелы, повторенные эхом, Трифон делал несколько шагов по тротуару, оглядывая улицу, садовую решётку и, обнажив голову, торопливо крестился перед маленькой белой с голубым церковкой - пять, шесть, семь раз. Он был бы похож на пилигрима, если бы не бесполезный карабин за спиной. Старик верил, что наступает конец света, но даже вопреки Божьему гневу хотел уберечь от разграбления дворец, который охранял уже три десятка лет. Хранитель трясся в лихорадке в своём пальто, слишком большом для его крошечной фигурки. Низ его полосатых штанов облепила засохшая грязь. У женщины в красной косынке был безумный взгляд и почти чёрные сухие губы. От радости, что позавчера её не повесили, она вся сияла. Чтобы успокоиться самой, женщина успокаивала всех, кто находился рядом: "Ничего не бойтесь, у меня партбилет". Тогда Трифон со скрытой насмешкой, к которой примешивалась толика ненависти, вперял в неё свои маленькие чёрные глазки. За запертыми дверями и закрытыми ставнями в могильном полумраке дремали огромные залы, выложенные паркетом из редких пород деревьев: янтарная комната, зал портретов, населённый призраками в придворных платьях, серебряный зал, зал, украшенный львами, зеркальный зал...
Башкирская дивизия залечивала раны - это было непросто, так как не хватало бинтов - и отсыпалась тяжёлым сном. Командир в расшитой золотом зелёной тюбетейке один явился осматривать дворец.
- Я Кирим, командир 4-ой, член партии!
Хранитель сам снял висячие замки. Сам повёл посетителя с неподвижным лицом по императорским покоям. Кирим шёл молча, после многодневных беспорядочных боёв под проливным дождём поражённый этим мраком, который оживляли золотистые отблески. На таком паркете он бы охотно уснул, точно под степным небом. Слегка подрагивавшие хрустальные люстры сверкали, словно мириады затерянных звёзд. Только перед малахитовыми вазами Кирим сказал:
- Это наше.
Хранитель, опасаясь, как бы посетитель не унёс вазы, забормотал:
- .. .Внесены в список национализированного имущества.., - и добавил. - Они очень тяжёлые.
- Я хочу сказать, - сурово произнёс Кирим, - камень с Урала. Нашего Урала.
Некоторое время спустя Кирим заметил возле белого перистиля высокого матроса, который, казалось, немало повоевал, так как шинель его была забрызгана тёмной кровью. Он держал на поводу офицерскую лошадь. Трофей. Роскошные тряпки из гардероба последней императрицы, связанные в бесформенный тюк, были приторочены жёсткими ремнями позади седла. Кирим приблизился и посоветовал:
- Тебе лучше, товарищ, оставить здесь это достояние Республики. Нужно быть сознательным.
Матрос, проверяя крепление седла, весело бросил ему через плечо:
- Республика, я её... понимаешь? Не сердись, лимонная рожа, браток, я взял не всё. Осталось и на твою долю.
На берегу пруда показался Кара-Галиев. Он хромал. Среди плакучих ив маячили другие серые тени. "Эй!" - крикнул Кирим. Он прыгнул как кошка, схватил матроса в охапку, и они покатились под копыта лошади. Животное, в первый момент испугавшееся, с любопытством взирало на два человеческие существа, борющиеся в грязи. Затем его внимание привлекла зелёная тюбетейка, красиво расшитая арабской вязью: "Не будет такого города, сказал Аллах, который мы не покараем ужасной карой".
Так решилась участь Егора.