Последние ясные дни осени принесли столько событий - касавшихся жизни и смерти, ибо все они отдаляли, предотвращали, означали смерть, - что само их чередование стало восприниматься со странным спокойствием. Так среди грохота машин человек может окружить себя тишиной, слушать биение своего сердца, курить трубку, мечтать, быть может, о жене и дремать с открытыми глазами.
Урожай был собран. Его прятали. Труженики, со своими косами и вилами шедшие воевать под красными знамёнами, зарывали в землю зерно и звонили в набат, возвещая приход Антихриста. Другие, их сыновья с красными звёздами, нашитыми на фуражки времён империи, обыскивали гумна. Рабочие, опасаясь насилия, вели переговоры с сельскими старейшинами. Люди со всех сторон испытывали давление голода, ненависти, дисциплины, веры, войны, братства, тифа, глупости. На границах этого странного континента словно лихорадочный муравейник копошились армии, распадавшиеся на банды, и банды, разраставшиеся до армий. В жёлто-синем краю - краю песков и гор - ставший атаманом унтер-офицер приказывал бросать железнодорожников живыми в топки локомотивов. Но, будучи истинным сыном народа, он отдавал своим ожесточившимся солдатам дочерей старых генералов. Бронепоезда слепыми очами пушек взирали на степи, по которым когда-то скакали лучники Чингиз-хана.
Очень чистые, пахнувшие одеколоном джентльмены в идеально белом белье под униформой великих держав, джентльмены, не знающие, что значит спать на голой земле среди вшей, ожидая наутро верной гибели, смотрели на русскую землю из окон спальных вагонов. Они получали инструкции из Вашингтона, Лондона, Парижа, Рима, Токио. У них были бритвенные лезвия "жиллет" (которыми расплачивались со старым китайцем из Ирбита за самых роскошных куртизанок), престиж, деньги, спесь, сверкающие белизной манжеты - всего этого оказалось достаточно, чтобы унизить и принудить к восточной покорности нищих министров, интриганов и тупиц, за спиной которых выжидали своего часа офицерские камарильи, а также генералов, адмиралов, верховных главнокомандующих, которые пока неплохо делали своё дело. У иностранцев были гладкие и округлые, как их ногти, идеи - о варварстве и цивилизации, еврейской проказе, славянской анархии, немецком золоте, предательстве Ленина, безумии Троцкого-Бронштейна, неизбежном торжестве порядка, который позволит ходить в клубы или кафе и принимать душ. Они везли ящиками консервы: сардины из Амьё, говядину из Ла Платы, и когда при приближении канонады с паническими возгласами пересаживались в автомобили, в помещениях Женевского Креста партизаны с пожелтевшими лицами, провонявшие потом и прокисшим козьим молоком, изумлённо вертели в своих пастушьих руках загадочные банки, не зная, как их открывать. Испещрённые морщинами, оливкового цвета лица замирали словно маски, испуганные и весёлые, перед зеркалами в вагонах, объясняя друг другу, что там, напротив - они сами, я, ты! вот этот смеющийся бородач - это я! - и радовались сделанным открытиям, ибо эти люди пустыни никогда не видели собственных лиц.
А потом кого-нибудь из них, разглядывавшего своего двойника и смеявшегося вместе с ним, охватывало метафизическое помутнение рассудка. Я не хочу, чтобы мой двойник смеялся, когда я смеюсь! Не хочу, чтобы у меня был двойник! Пусть эти неведомые чары развеются! Он хватал за ствол винтовку с прикладом из узловатого корня и, подняв руку на самого себя, разбивал зеркало. Ибо это были люди пустыни, которые привыкли бороться с самым ужасным колдовством до полной победы. Вот этот - чем не Прометей? Он дерзнул развеять чары. А тот похитил огонь; всего лишь животное, в мускулах и гневе которого таились примитивные силы. Не имеет значения.
Они находили протухшие сардины.
Важно то, что станция Воскресенское взята. Телеграфируйте в Кремль, связь восстановлена. Ещё один шанс на спасение, правда, легче песчинки, положен на твою чашу весов, Республика. Ещё один шанс? В Туркестане захвачено Воскресенское, в Сибири потеряно Рождественское. Не имеет значения. Дайте в печать сообщение: "Успехи в Туркестане. Доблестная партизанская армия Али-Мирзы"...
- Али-Мирзы? Вам же известно, что он перешёл к врагу.
- Не важно. Пишите: "Революционный совет армии красных партизан"...
В Рождественском дьякон Епифан служит искупительные литургии. В Воскресенском митинг постановляет, что отныне станция будет называться Пролетарской; большинство жителей считает, что это - женская фамилия. Где в то время находится голова Али-Мирзы? Сохраним его уникальную фотографию для Музея Революции. Роскошная борода веером, очки; можно подумать, что это восточный купец конца прошлого века. Но пулемётные ленты, опоясывающие тело, высокий мусульманский тюрбан, обмотки а-ля томми на тонких ногах? Откуда же он? Кажется, голова этого перебежчика с отрезанным языком была надета на пику, выставлена у палатки одного бывшего казачьего есаула, замечательного танцора, и стояла там до тех пор, пока не превратилась в голый череп. Тогда пьяный атаман стал утверждать, что это череп большевика Лукина. Родилась легенда о спасении Али-Мирзы. Лже-Али-Мирза скакал по пустыне и спал в развалинах крепостей Тамерлана.
Не имеет значения.
Среди высокого степного ковыля по дорогам носились банды-освободительницы на тачанках с пулемётами и граммофонами. Пьяные кавалерийские эскадроны опустошали еврейские посёлки со старыми белёными домами, низко (недостаточно низко!) клонившимися к земле; и все женщины, все девушки, вплоть до восьмилетних девчонок, после этого поголовно заболевали сифилисом. Одна американская докторша методично объезжала затерроризированные местечки. Она обещала прислать лекарства и вела статистические подсчёты. Лекарства не прибывали, статистика не соответствовала действительности. На смену одним беспощадным эскадронам являлись другие. Сто четыре банды- почему именно сто четыре? эх! не имеет значения - тридцать армий, сами по себе не более чем крупные и регулярные банды, две большие армии в Сибири и на юге, с настоящими штабами, обширным артиллерийским парком, сопровождаемые журналистами и спекулянтами, терзали, улюлюкая и трубя во все рожки, изнемогавшую Республику; две другие армии, небольшие, выжидали в засаде, готовые вцепиться нам в глотку. Танки прибывали из Шербура, винтовки из Лондона, гранаты из Берлина, деньги - отовсюду. Это был конец, конец.
...Город на самой окраине осаждённой страны, город во власти голода, в ожидании конца - живёт, ни о чём не думая! Для всех его обитателей дни чем-то похожи один на другой; решающие дни славы или смерти (потом будет видно, а может, и нет - так по-прежнему рассуждают люди) не выделяются из общей череды; лишь бы были щи с кислой капустой, ясное небо над головой и ходили трамваи (смотри-ка, сегодня они ходят!), лишь бы настроение было хорошим, и тогда жизнь потечёт как обычно. "К великому счастью, - философствовал мой друг Кукин, - у человека нет антенны, чтобы улавливать сигналы бед, которые ожидают его в ближайшее время". Этот мирный гармонист был по-своему полезным гражданином; ему первому из жителей квартала, расположенного в центре города, пришла в голову мысль разводить в комнатах кроликов и кур; он по низким ценам торговал новорожденными цыплятами и крольчатами в большой гостиной, украшенной лепными амурами. К счастью, дикий вой, стоящий над разорёнными городами, был слышен здесь не более, чем треск голов, разбиваемых после наших или вражеских побед прикладами или дубинками, чтобы не тратить патронов. "Если бы род человеческий, - ещё говорил Кукин, - смог бы на пять минут обрести коллективную чувствительность, он бы или излечился, или тотчас вымер". Я так никогда и не понял, был ли Кукин дураком, слегка тронутым или гораздо более умным, чем казался. "Уроки игры на гармонике с 2 до 6, военным и рабочим скидка". Эти объявления помогали ему выжить. "Я всегда был социалистом, - заявлял он, - ибо социализм открывает перед музыкой бесконечное будущее. А гармоника"... Именно он рассказал мне о том, что произошло 12-го - за сутки до того, как стало известно членам партии и за три дня до публикаций в газетах.
Заговоры плелись, разоблачались, паутины, разрубленные мечом, неутомимо восстанавливались. Комитеты заседали. Во имя общественного спасения комитеты, которые больше не хотели мириться с диктатурой комитетов, объединившись с комитетами, стремившимися установить свою диктатуру, взорвали бомбу в главном комитете во время заседания. Наше старое оружие, гремучая смесь, отвага бомбистов, вера тираноборцев в свою правоту странным образом оборачивалась против нас самих. Комитеты, связанные узами братства с комитетами братоубийц, отреклись от них. Красные знамёна приспустили в знак траура. А ещё опаснее был брюшной тиф. Не хватало продовольствия.
- Объясните мне, - качал головой Кукин, - как 4-й категории можно прожить на 25 граммов чёрного хлеба в день? Если бы это было по-социалистически, я открыл бы благотворительный крольчатник для последних уцелевших буржуев...
После анархистского покушения были расстреляны шестьдесят семь шпионов, контрреволюционеров, агентов заграницы, бывших князей, финансистов, представителей высшего офицерства, профессоров-монархистов, притоносодержателей, неудачливых авантюристов. Их список занимал две колонки мелким шрифтом в отпечатанных бледной краской газетах, которые расклеивали по стенам. Дела на южном фронте шли плохо. Шестьдесят семь? Столько погибает в одной перестрелке. Кто из этих шестидесяти семи пощадил бы нас? Нам было слишком хорошо известно, что происходит по ту сторону фронта, когда в церквах поют "Тебя, Господи, хвалим" и просвещённые люди выносят резолюции за восстановление демократии. Все мы чувствовали, что заранее внесены в такие же проскрипционные списки. Думали ли они о детях, когда обрекали этот город на гибель, объявляя блокаду, - государственные люди великих держав? У самого благодушного из этих министров, отцов семейств изнеженные и чистые руки обагрены кровью больше, чем у старого Ирода, ужаснейшего из злодеев, которому, впрочем, не удалось погубить Иисуса.
- Рассуждая так, можно казнить кого угодно. Никто больше не идёт в счёт. В счёт не идёт даже количество.
- Вы догадливы. Здесь - вопрос времени. Рассуждать как раз нужно. Сейчас у нас 12-е. Необходимо знать, продержится ли город до 25-го. Если нет, как бы ты ни рассуждал, это плохо, так как нам конец. Если да, как бы ты ни рассуждал, это хорошо. Чтобы в этот час оказаться сильнее всех, нужно выжить, мой друг.
- Что ж! Шансов у нас немного.
- Вы думаете? Тогда шестидесяти семи недостаточно. Если мы отомстим за себя заранее, это, возможно, увеличит наши шансы. И потом: а что нам ещё остаётся делать?
Последние отблески солнца на огромном куполе Исаакиевского погасли, и это был конец лета. Великолепная широкая река, на гранитных набережных которой гнили лодки, постепенно разбираемые на дрова, несла к морю бациллы холеры, дизентерии и тифа. Река была пустынна. По ней не плыли корабли, и между мостами зияла бесконечная пустота. В светлеющем небе бледнели золотые шпили над крепостью, Адмиралтейством, Старым замком. В летнем Саду статуи грустили над опавшими листьями; изгнанные богини томились за его решёткой. Прямые улицы были ещё более пустынны, чем весной, проезжая часть - ещё более разбитой, фасады - ещё более облупившимися, больше стало расколотых плит и заброшенных витрин, словно после необъяснимого банкротства владельцы лавочек распродали своё имущество с молотка и бежали... Всё это не имело никакого значения. В Малом театре Соколова танцевала в "Зелёном мотыльке". За своё выступление она получала муку. Свечин снова пел в "Севильском цирюльнике". В большом зале Консерватории Тамара Штольберг исполняла Венсана д'Энде. На рынке за поношенный вечерний костюм можно было выторговать до двух кило картошки; но за совершенно новый цилиндр давали не больше восьми кусочков сахара. "Теперь такое покупают только циркачи", - поясняла старьёвщица. А цирк собирался закрываться; смотрители голодными глазами смотрели на двух исхудалых львов, которых кормили хлебным мякишем. До немыслимых высот поднялись цены на обитые кожей диваны - угрюмые сапожники умудрялись изготавливать из них всевозможную обувь, вплоть до туфелек на высоком каблуке для щеголих...
Областной Высший Совет народного хозяйства приступил к реорганизации управления промышленностью; отсюда возникали конфликты с наркомами транспорта, продовольствия и сельского хозяйства, трения с ЦК, что вызвало вмешательство обкома профсоюзов, глухую оппозицию городского Исполкома, недовольство ЦИК Республики, жалобы в ЦК партии, обсуждения в СНК, призывы к созыву чрезвычайного съезда народно-хозяйственных учреждений, отчаянные протесты Верховной комиссии по снабжению армии продовольствием, которая...
Флейшман специально возвратился с фронта, чтобы вместе с группой Кондратия спешно выработать новые тезисы о вертикальной организации отраслей промышленности (см. резолюцию VII съезда Советов, раздел IV резолюции VIII съезда партии, циркуляр ЦК № 4827; не забыть процитировать письмо Энгельса Зорге, март 1894 г.), когда 12-го числа произошли известные события.
На четыре тысячи человек обрушился дождь. Они вылезали из осыпавшихся окопов и брели через заболоченные поля, ища укрытия в безнадёжно угрюмых деревнях. Эти голодные Иваны, Матвеи, Тимошки видели вокруг себя одно лишь безумие. Наступала зима. Снег в окопах, отмороженные конечности, голодные желудки и несчастная брошенная земля! Пресвятая Дева Матерь Божья, Христос-Спаситель, революция, вожди мирового пролетариата! Когда всё это наконец закончится? Или некому подумать о нас, понять нас, или некому крикнуть, что с нас хватит? Парни бегут в леса. Там зелёные. Придумать бы другой цвет, не белый, не красный, не зелёный, ни с кем больше не воевать! Мы взяли землю в свои руки, заявили, что с нас довольно, но это никогда, никогда не кончится. Парни бегут на другую сторону фронта, потому что там вроде бы лучше кормят. Хватит с нас еврейских комиссаров, от которых только и слышны призывы воевать! Пусть они сами погибают, защищая свой Кремль! С нас, людей от сохи, довольно, понимаете? (Но они возвращались, ибо по ту сторону фронта было ещё хуже...)
12-го белая армия, одетая в британскую форму, начала наступление. VI дивизия разбегалась перед ней. Несколько человек сражались до конца в сырой траве, под уже оголившимися ветвями деревьев. Среди их трупов нашли уродливого еврея и плевали в его грязное небритое лицо. Так погиб автор "Философии Гёте". Теперь действительно настал конец, через восемь дней город должен был пасть.
Шёл унылый дождь. Профессор и Валериан находили, что всё складывалось как нельзя лучше. Каас предал.
- Но, - говорил профессор, - этот хитрец продаёт только своих. Он не выдал никого из наших. Сохраняет пути к отступлению, так как наши шансы растут. Кажется, он даже отвёл мою роль этому старому дураку Лытаеву!..
- Весьма неблагоразумно с его стороны, - заметил Валериан.
- Каас никогда не теряет благоразумия; его извиняет то, что он совсем меня не знает. Я как будто слышу его голос: "Думаю, что узнаю его, хотя не могу точно утверждать"... Нет ничего убедительнее.
В уютном беспорядке большого кабинета, под портретом Толстого кисти Репина они составляли проскрипционные списки. "Список Кааса более полон". Профессор походил на деревянного полинезийского идола, с которого смыли краску тропические ливни. Его тяжёлый квадратный подбородок нависал над академическим галстуком - хотя профессором он, разумеется, вовсе не был. Мерцали его желтоватые, в красных прожилках глаза. Высокий, гладкий, жёлтый (под абажуром отливающий зеленоватым) череп, костистый, расширяющийся книзу нос на окаменевшем лице. Многие из шестидесяти семи сталкивались с ним достаточно близко: вот почему его отсутствующий взгляд казался остекленевшим.
Город не мог ничего знать; но по нему, изливаясь дождём, бродила смутная тоска, она звучала в рассказах беженцев, разговорах женщин в очередях, прочитавших манифест белых "Час возмездия близок"... В один из таких дней Зверева сделала удивительное открытие: подследственный Даниил Петрович Гоф есть ни кто иной, как Николай Орестович Азин; арестованный под этим именем год назад и находясь под следствием, он по необъяснимой небрежности был освобождён в соответствии с приказом, подписанным Аркадием. Сестра этого подозрительного, за которой было установлено тщательное наблюдение, не посещала никого, кроме нескольких престарелых родственников, не представляющих интереса по делу № 42; но она принимала у себя военного ярко выраженного грузинского типа. Однажды она совершила вместе с ним прогулку в Детское Село. На ней было белое платье и большая соломенная шляпа с розовым бантом; они вместе катались на лодке. Агенту, также взявшему лодку, несколько раз удалось приблизиться к паре, и он был уверен, что узнал влиятельного члена самой ЧК... Дойдя до этого момента, Зверева почувствовала, как её охватывает счастье, большее, нежели испытывает влюблённая в объятиях возлюбленного. Бесценный Каас сообщил, что ему давно известно о связи чекиста с молодой женщиной из буржуазной среды, и он рассчитывал как-нибудь извлечь из этого пользу.
Река несла к морю свои тусклые сине-зелёные воды. Над городом под грязно-белым небом неистовствовал дождь. Вода изливалась на нищие поля, приморские дюны, еловые леса и оголившиеся берёзы. Грязными полями и разбитыми дорогами текли к городу серые людские потоки, гонимые опьянёнными нежданной победой колоннами. В три часа новый председатель ЧК получил последние депеши с фронта. Положение становилось безнадёжным. В дверь постучали. Это должен был быть Аркадий. Это был он.
- Какие новости? - спросил Аркадий, увидев на столе голубые ленты телеграмм.
- Плохие, - не поднимая головы, ответил Осипов.
Аркадий пожал плечами. Необходимы свежие подкрепления, иначе город падёт. Но почему Осипов отводит взгляд? Аркадий ждал. Он никогда не знал страха. Но наконец Осипов поднял глаза; и при виде этого побледневшего, бесконечно печального лица в душе Аркадия зародилось смутное предчувствие большой беды.
- Что ты наделал, браток? - наконец глухо произнёс Осипов. Слова скатывались с его губ, как скатываются комья глинистой земли со стен размытых дождём окопов.
- Что?
Осипов в отчаянии поднялся.
- Что? Что? Ты знаешь Ольгу Орестовну Азину?
- Да.
- Ты в феврале приказал освободить её брата?
Они быстро дошли до сути вещей, и перед ними разверзлась бездна.
- Что ж! - произнёс Осипов. - Я должен арестовать тебя.
- Надеюсь, ты во мне не сомневаешься?
- Не сомневаюсь, но что я могу сделать?
И добавил очень тихо, как бы извиняясь:
- Приказ об аресте подписан ещё и Терентьевым.
Он или кто-то другой... В комнате, словно бледная дымка, повисло тяжкое молчание. Часы - Амур и Психея - отсчитывали секунды в пустоту. Аркадий посмотрел в окно, на дождь, исчертивший своими прерывистыми и одновременно непрерывными петлями такой привычный жёлтый фасад. И, словно во сне, громко произнёс бессмысленные слова:
- Грязное время. Нужно бы перекрасить этот фасад в голубой цвет.
- Что ты наделал, бедняга, что ты наделал! - шептал, быть может, слишком громко, а может, про себя, Осипов.