- Я могу обойтись безо всего, - слащавым голосом говорила товарищ Зверева, - кроме цветов. Не смейтесь надо мной, - добавляла она, - у меня такая печальная жизнь!
Дела в синих папках лежали на небольшом рабочем столе между вазой с азалиями, телефоном, по прямому проводу сообщавшемуся с ЧК, и портретом Розы Люксембург в тёмной овальной рамке в стиле ампир: золотые ободки и бант. Порой Зверева с любезной фамильярностью звонила директору бывших императорских оранжерей: "Вы не забыли меня, Якобсен? Ну да, мой друг, пришлите мне завтра немного цветов".
Якобсен, разбитый ревматизмом, с мягкими чертами лица, взял свою трость и отправился к разорённым оранжереям. Только их небольшую часть с великим трудом удавалось содержать в порядке: а зимой ему порой приходилось коротать ночи без огня из любви к некоторым редким растениям. Во влажной галерее, отстаиваемой им с героизмом, которому суждено было остаться никому не известным, он обнаружил единственного человека, оставшегося на своём посту, молчаливого, бодрого для своих семидесяти лет Гаврилу, создавшего немало шедевров за время своей работы садоводом; он знал все разновидности роз, будь они из Болгарии, Италии, Калифорнии, Японии или Индии, и выводил новые сорта.
- Гаврила Петрович, эта женщина, вы знаете, просит ещё цветов.
Оба некоторое время печально глядели друг на друга. Они одни выжили после разгрома самых прекрасных оранжерей империи, Европы, быть может, всего мира! - которые в 18.. году посетил наследный принц Японии и пришёл в восторг, обнаружив здесь редчайший сорт хризантем... Растения даже летом не выносили за пределы закрытых галерей, а теперь предоставили убийце - зиме, полярному холоду - индонезийские папоротники, бразильские лианы, стройные цейлонские пальмы стояли мёртвые, трагичные, словно трупы детей.
- Ну что ж! Пойду ещё раз, - прошептал Гаврила. - Так надо. Бедные мы, бедные!
В этот момент Якобсен заметил в крошечных красных горшочках маленькие зелёные ростки, словно нежные перышки вокруг жёлтых зёрен.
- Как! Вы спасли их, Гаврила!
Потрескавшейся рукой Гаврила любовно поглаживал горшочек.
- Это было нелегко, Яков Яковлевич, зато смотрите, как они тянутся!
Оба, склонясь, любовались этими маленькими ростками. Но печальные мысли вновь вернулись к ним.
- Яков Яковлевич, наши рыбки дохнут...
Якобсен не удивился.
- Это невыносимо!
- Они дохнут от голода, Яков Яковлевич. Лавочку немца закрыли, кажется, он спекулировал. Аквариумы на витрине полны мёртвых ангелочков, какое ужасное зрелище! Я вчера исходил все лестницы Наробраза. Четыре часа прождал, чтобы попасть на приём к самому члену коллегии. И сказал ему вот так, прямо в лицо: "Вы должны накормить моих рыбок! Вы их национализировали, значит, должны кормить! Я тоже старый пролетарий, слышите? Говорю вам, мои скалярии уже дохнут, мои пантодоны..." Он выставил меня за дверь, Яков Яковлевич, вот до чего мы дожили!
Якобсен предложил:
- А что если вам поговорить о рыбках с этой женщиной, Гаврила Петрович?
Старый Гаврила почти час шёл по улице, неся перед собой на закреплённой ремнями за плечами планшетке четыре горшка с белыми гортензиями. Любопытные разглядывали цветы, прикрытые шёлковой бумагой. Цветы напоминали о торжествах, свадьбах, праздниках святых, иных временах. Откуда взялись они, ради каких счастливцев? Когда Гаврила вошёл, товарищ Зверева действительно была счастлива. В полученном из райкома пакете сообщалось об аресте двух подозрительных лиц по делу № 42: неизвестного по имени Даниил, обнаруженного с фальшивыми, по всей вероятности, документами на квартире профессора Лытаева, и самого профессора... "Профессор!" Что за мастерский удар, а ведь это её первое крупное политическое расследование. Какую физиономию скорчат её коллеги, узнав, что ей поручено такое дело! Ей уже слышались поздравления этих лицемеров и её собственный сурово-безразличный ответ: "Для меня, знаете ли, не существует мелких или крупных дел, а имеет значение лишь служение партии". Она заткнёт им рты, всем этим неофитам, так гордящимся своей работой следователей ЧК. Сегодня же вечером она доложит председателю: "Я активно занималась этим делом, как вы рекомендовали" ...
Гаврила заметил, что она в превосходном настроении. Разложенный на столе роскошный обед - швейцарский сыр, колбаса, настоящий чай - притягивал взгляд старого садовника. Так значит, всё, что рассказывают об особых пайках, которые получают эти люди, правда? Они же, в конце концов, хозяева...
- Гаврила, вы - мой лучший друг, заверяю вас. Ваши гортензии великолепны! А как поживает Якобсен?
У этой уродины и мысли не возникло предложить ему чаю, хотя она не могла не догадаться, как хочется ему пить после долгого пути по такой жаре! А ведь на протяжении десяти месяцев ему приходилось утолять жажду лишь гнусным напитком из морковной ботвы (бедные мы, бедные!). Гаврила вздохнул. Казалось, тёплая земля въелась в бесчисленные морщины его лица, на котором, словно тёмные надкрылья маленьких жучков, поблёскивали глаза.
- У меня очень, очень большая просьба к вам, товарищ Зверева, от меня лично и от Якова Яковлевича тоже...
"Нужно уметь отказывать. Мы не сентиментальны. Отказать вежливо, но твёрдо. Не думайте, что меня можно растрогать, потому что я женщина". Приветливая улыбка товарища Зверевой медленно сменилась выражением суровой отрешённости.
- Вы всегда можете обращаться ко мне, мой друг.
Гаврила внезапно похолодел. Ему захотелось взять свою брошенную на стул фуражку и молча ретироваться; но он подумал о своих скаляриях и пантодонах:
- Да рыбки мои умирают...
Добрая улыбка зажглась в глазах этой женщины.
- Вот как! Ваши рыбки? А что я могу сделать, мой славный Гаврила?
Необходимый им корм остался в закрытом магазине немца. Сам немец бежал или находится в тюрьме. Магазин опечатан. Всё может сгнить. И рыбки погибнут. Увлёкшаяся Зверева записывала адрес, район.
- Я спасу их, ваших рыбок! Сегодня же для вас откроют лавочку немца, мой славный Гаврила... Я сейчас позвоню, сморите!
Она любила передавать приказы или настоятельные просьбы по телефону. Есть, знаете ли, прирождённые организаторы: они умеют заставить выслушать себя, привести в действие командные рычаги, дать точные указания. А есть другие, с анархическим или романтическим темпераментом, которые, по существу, нужны партии лишь временно.
Гаврила возвращался, и душа его радовалась. В ощетинившихся сверкающими штыками грузовиках тряслись огромные букеты одетых в чёрное тел и пламенных голов. Люди размахивали поднятыми на штыки бескозырками: чёрные тюльпаны на прямых небесно-голубых стеблях. Развевались волосы, кричали рты, сверкали быстрые взгляды. Хор сильных голосов смешивался с шумом моторов:
|
И водрузим над землёю Красное знамя труда! |
Гаврила понял, что люди эти возвращались с победой. В первый раз он радовался вместе с ними. Перед Казанским собором старик перекрестился: "Пусть она живёт, пусть она всё-таки живёт, наша голодная Республика... Когда кончится война, оранжереи снова оживут. Может, и мы с Яковом Яковлевичем это увидим"...
Керк жил в 218-й, Фрумкин в 311-й, Аркадий и Рыжик прямо над ним. Председатель Исполкома занимал самую хорошую квартиру на втором этаже. Рядом с его дверью в стену уходило сплетение проводов.
Керк выделялся среди окружающих его людей, которые вполне могли заменить друг друга. Он любил одну лишь революцию, движение вперёд и, втайне, outlaws [Отверженных, людей вне закона (англ.).], с которыми познакомился на дорогах Америки, когда tramp [Бродягой (англ).] исходил все Соединённые Штаты с юга на север и с севера на юг, проводя зиму во Флориде, весну на Манхэттене, а лето на Великих озёрах. Приходилось ночевать у товарищей, в лесу, садах, ригах, тюрьмах, ибо среди последних попадались неплохие. А как хороши были стачки лесорубов, которые он организовывал вместе с толстым Биллом! С тех времён остался у него шрам над правой бровью, розовевший среди тёмных волосков. Его большие круглые глаза бесцеремонно разглядывали окружающих, нагло и в то же время добродушно пробивали сдержанность собеседника.
- Что они сделают со мной, когда выжмут из меня все соки? - спрашивал он, положив на кресло ноги в ботинках.
Его широкий рот искривила усмешка, мало подходящая человеку, заключившему неудачную сделку и не обманывающемуся на этот счёт.
- Что станется со мной, когда в армии введут новую форму?
Зверева, как всегда, любовалась собой и не упустила возможности сесть таким образом, что малейший её жест омывался в серебристой чистоте зеркала. "Истеричка, - думал Керк, - темперамент шлюхи; и эта рожа злобной монашки из пьесы Метерлинка..." Она отвечала:
- Вы будете служить партии, Керк.
Недолго, впрочем; симпатизирующий анархистам, не настоящий пролетарий, а, скорее, люмпен, недавно в партии, всё критикующий, называющий портреты вождей "иконками", - и к тому же холод, возникший вокруг него на заседании Исполкома, когда он назвал "ужасно скучной и глубоко ошибочной в том, что касается цифр", последнюю речь председателя; она хорошо представляла его на допросе в качестве обвиняемого, втянутого в какую-нибудь безумную авантюру вроде третьей революции...
"Вся официальная, а как же, вплоть до кончиков ногтей. Ползает на брюхе перед председателем; но завтра, если верх одержит клика Кондратия, фьюить - и на устах у нас будет сплошной "товарищ Кондратий". Где она берёт эти цветы? Готов держать пари, что она получает в Исполкоме особый паёк с какао, орешками и сухим молоком, который отняли у моих раненых"...
- Есть люди, - сказал Керк, - делающие революцию так, как будто дают под зад пинка. Узнав, что делается на Холме, гарнизон форта Обручев арестовывает коммунистов, часами спорит о том, расстрелять их или запереть в подвале, ожидая указаний от белых, чтобы не скомпрометировать себя. Мы берём Холм. Звоню этим клопам: десять минут, и сдавайтесь безоговорочно. Они тут же выводят из казематов коммунистов и отправляют туда офицеров. Вот сволочи!
Он сплюнул на синий ковёр.
- Дело в том, товарищ Зверева, что Комитет поручил мне вместе с вами заняться делом Правого центра.
Зверева не дрогнув выдержала этот удар. Она знала, что следует принимать унижения как должное, чтобы потом, в свою очередь, получить возможность унижать других.
Арест пяти агентов Правого центра случайно привёл к задержанию неизвестного, назвавшегося Никтитой, который отказался давать показания на допросах. Он находился под постоянным наблюдением в особой камере ЧК. Это, по-видимому, был человек на редкость стойкий. Керк рассматривал его в глазок - вытянувшегося на полу, положив руки под голову и закрыв глаза. "Этот ничего не скажет". Но в воротнике гимнастёрки Даниила нашли зашитый кусок шёлка, прокрытый цифрами. Зверева передала его Боброву.
Это был невысокий мужчина лет шестидесяти, опрятный, педантичный, тщательно одетый, так, как если бы он по-прежнему каждое утро отправлялся на службу в Министерство внутренних дел. Семью его составляли матрона-лютеранка и две некрасивые девочки, отданные под присмотр немки-гувернантки. Падение империи и двух режимов ничего не изменило в его привычках, кроме маршрута пути на службу, который он проделывал зимой в прежней шубе, а летом в прежнем лёгком чёрном пальто на шёлковой подкладке и в тщательно вычищенной светло-серой шляпе-котелке, возможно, единственной, оставшейся в этом городе. Апатичный и умный, он по дороге, случалось, улыбался своим мыслям; его белые бакенбарды, спадавшие по обе стороны старого шёлкового галстука, закреплённого двумя крохотными золотыми булавками, делали его похожим на старого опереточного статиста. С давних пор сохранил он "парижскую" элегантность, которую приобрёл в Вене в окрестностях известных домов свиданий. Чтобы немного развеяться, он с видом совершенно равнодушного зрителя читал первые строчки плакатов: "Мобилизация трудящихся"..., "Обязательная регистрация неработающих, призванных на общественно-полезные работы", "Мир верующим!" Когда нищий в инженерской кепке следовал за ним по улице, бормоча: "Разорившийся чиновник, двадцать четыре года безупречной службы, два сына погибли на фронте, четыре месяца в тюрьме, а теперь некуда приклонить голову, как Сыну Человеческому!" - Бобров останавливался, неторопливо раскрывал бумажник и в качестве христианской милостыни доставал оттуда пачки денег, за которые можно было купить полфунта хлеба. Он подавал только очень аккуратно одетым нищим, которые могли быть бывшими буржуа.
При диктатуре пролетариата, как и при старом порядке, всю его тоску разгоняла тайнопись. Внутренне убранство его кабинета в здании по соседству с ЧК оставалось почти неизменным уже четверть века: он сам проследил за тем, чтобы там ничего не трогали, когда наводили порядок в помещениях политической полиции. В кабинете находились цветные картонные папки, шкафчики для бумаг, картотеки, досье, алфавитные регистры, планы, таблицы, большие тома с аннотациями, классические литературные произведения, "Жития святых", подшивки журналов, альбомы фотографий, "Секретный код" британских ВМС соседствовал с "Мёртвыми душами" Гоголя. Было и несколько изданий самой знаменитой поэмы Лермонтова "Демон". Бобров рагадывал сложнейшие шифры, владел ключами ко всяческим хитроумным запорам. Чудесным образом он догадывался, читая в начале какой-нибудь тарабарщины: "1.81 В...", что ключ следует искать в томе 1 "Сочинений" Лермонтова 1873 года издания на странице 81 в пятой строфе "Мцыри". Ему были известны псевдонимы террористов, ложные инициалы, которые любят те, чьи фамилии начинаются на "К", шифры, которые предпочитают любовники, сумасшедшие, убийцы, шантажисты, тайные агенты, великие идеалисты, желающие переделать мир.
Ему приносили открытку с видом Констанцы (белые паруса, отель "У Озера", горы), на которой было написано: "Погода великолепная. На дружескую память. Линегга". Он переводил: "Чек получен. Сумма недостаточна. Агент 131". Это определялось по яхтам на озере, числу окон в отеле, зубцам гор и почтовой марке. При старом порядке полицейские начальники приводили его к министрам для оказания весьма деликатных услуг; они сами были посредниками при сводниках, связанных с членами царской фамилии, поставляя им худеньких порочных девочек, которых 25-го числа каждого месяца с 5 до 8 часов вечера лишали девственности. При новом режиме специальные курьеры передавали ему пакеты с пятью красными печатями; товарищ Зверева лично следила за тем, чтобы его паёк был более щедрым, чем у членов Исполкома, сравнимым разве что с председательским. Если бы механизм его памяти не сводился к функции чисто технической, он должен был бы помнить, как в своё время расшифровывал по поручению полиции криптограммы нелегального ЦК, находившегося в Кракове. Теперь он расшифровывал для ЦК послания бывших министров, бежавших в Данциг. Две системы не сильно различались.
Ему понадобилось немного времени, чтобы понять смысл этой строчки: "21. 2. 2. М. Б. 6. 4. X. О. 6. 2. 4. 60. 2. Р. 11. А. 4. М. 9. 10? 4. 2. Р. 9. С.", - которую следовало читать так: "Каас, 8, Английская набережная, доверять". Ещё он был убеждён, что шифровальщик дважды ошибся. Чего Бобров больше всего опасался, так это иррациональных ошибок. Он мечтал написать "Трактат об ошибке", в котором доказал бы, что глупость и большие цифры суть единственные непобедимые враги человеческого разума.
Благодаря ему был арестован Каас, странным образом внешне походивший на него самого. Неудавшийся делец, в досье бывшей службы безопасности он фигурировал как двойной агент. Теперь Каас сидел перед Зверевой - Керк видел его в профиль - и торопливо, блеющим голосом произносил вычурные фразы:
- Гражданка, замечательная бдительность Чрезвычайной комиссии убедила меня в правоте великого дела пролетариата. Признаюсь, что строил заговоры, но как лояльный противник диктатуры и по причине глубокого заблуждения. Теперь у меня лишь одно желание - искупить свою ошибку, представив вам доказательства моего раскаяния. Мне предназначался важный пост в контрреволюционном правительстве; я готов выдать вам все нити заговора, начиная с фамилий тридцати членов "Союза Возрождения".
Болезненное существо разыгрывало свою последнюю карту, разум его обострялся таким страхом, от которого он, казалось, готов был упасть в обморок. Руки Каас положил на стол, чтобы не было заметно их дрожи. Но голова его вся тряслась.
- Я очень хорошо знаю вашу организацию. Вы - Керк из санитарной комиссии, Хозяйственного совета, Управления по металлам, особой продовольственной комиссии VII армии...
- Гражданин, - сказала Зверева, - достаточно. Комиссия учтёт вашу искренность.