- Это конец. Кронштадт в огне. Полки предают один за другим. В городе едят овёс. В военных госпиталях нет обезболивающих! Твердя о будущем обществе, вы соскользнули в бездну. Солдаты больше не хотят воевать, понимаешь? Ты мечтаешь пожертвовать собой, потому что ты дочка буржуа, исполненная буржуазного идеализма, дурацкого идеализма, который мы так хорошо научились насаждать, а потом он губит нас с простодушным взором и спокойной совестью... Иди на фронт, дурочка, и говори этим вшивым мужикам, этим Иванам, Тимошкам, Матвеям, которые уже пять лет сражаются с немцами, турками, болгарами, австрийцами, чехословаками, поляками, англичанами, французами, сербами, румынами, японцами, и другим таким же, но недавно мобилизованным Иванам, Тимошкам, Матвеям, говори им, что так придётся жить ещё два года, а может, и десять лет - без хлеба и обуви, ради построения социализма на земле! А когда из бедра такого Ивана понадобится извлечь пулю, его нельзя будет усыпить из-за отсутствия хлороформа! А следующей зимой ему предстоит замёрзнуть, как в прошлом году замёрз его брат. Я видел оледеневшие трупы, сложенные словно поленья! Всех этих Иванов, Тимошек, Матвеев, белокурых и темноволосых, с широкими, как у Толстого, носами.
Ксения уходила, стиснув зубы. Слабо светилось бесцветное небо. В глубине комнаты, под иконой - перед которой в отсутствии Ксении зажигали красную лампадку - мать, казалось, спала, вытянувшись на диване лицом к стене. Андрей Васильевич говорил тихо, и его голос, приглушённый бородой, звучал напевно.
- Ваша революция - труп. Остаётся только вынести его.
Запрещение выходить на улицы после восьми вечера без специального пропуска. Приказ охранять подъезды домов. Трудовая повинность. Приказ сдать всё оружие, даже коллекционное (иначе любое оружие можно было бы объявить таковым) в двадцать четыре часа под страхом смертной казни. Полученный по телеграфу приказ председателя Реввоенсовета, предписывающий составить списки членов семей бывших офицеров, служащих в Красной Армии, и считать эти семьи несущими ответственность за лояльность своих близких. Арест заложников. Особое наблюдение за передвижением автомобилей и мотоциклов. Обыски, проверки документов, аресты подозрительных. Разделение города на сектора для организации внутренней обороны. Мобилизация коммунистических батальонов. Смертная казнь для спекулянтов. Смертная казнь для шпионов. Смертная казнь для предателей. Смертная казнь для дезертиров. Смертная казнь для растратчиков. Смертная казнь для распространителей ложных слухов. Смертная казнь.
- Андрей Васильевич, недавно расклеили список 17 расстрелянных. Я нашла в нём имя Аарона Мироновича.
Она увидела лицо Андрея Васильевича в зеркале, висевшем над большим портретом ребёнка (Ксения в детстве). После таких слов ей не хотелось смотреть на него. У этого дрожащего бородатого призрака на месте глаз были чёрные дыры. Он поднёс руки к горлу, точно что-то душило его; всегда аккуратно повязанный галстук соскользнул набок; он сам обрёл некое сходство с Аароном Мироновичем, тоже не раз отражавшимся в этом зеркале.
"Довольно!" - резко сказала себе на лестнице Ксения. Хорошо знакомый образ бородатого пузатенького еврея с жирной улыбкой неуловимо и упорно стоял у неё перед глазами. Его судорожная улыбка угасала в луже крови. Ксения остановилась на серой лестнице, рука стиснула перила. В горле пересохло. Ей стоило огромного усилия вновь обрести холодную ясность ума. "Мы правы. Я хочу того, что необходимо." И в утешение себе мысленно добавила: "Будь что будет".
Пробило два часа пополуночи. На пепельно-белой улице издалека виднелись силуэты сторожей в дверных проёмах. Женщина-милиционер с ружьём на плече ходила взад и вперёд по перекрёстку. Ксения чувствовала на себе враждебные взгляды. Это были вражеские дома. Чистый воздух чуть подрагивал от отдалённых раскатов пулемётных очередей.
...Тимошки, Матвеи, Иваны правы, бедняги, в том, что не хотят больше воевать. Это ради них мы делаем революцию. Но для того, чтобы больше никогда не было войн, нужно, чтобы пролилась их кровь. Они страдают, они хотят жить, у них широко открытые глаза, не видящие того, ради чего им всё это терпеть. Вместо них видим мы, но закон слишком суров, и они восстают против нас, спасаются бегством. Их слабость оборачивается против них же самих. Так в пьесе Леонида Андреева "Царь голод" голод, царящий над беднотой, толкает плебс к мятежу, а затем предаёт его и склоняется перед богачами, ибо всегда остаётся их слугой. Иваны не знают, что такое история. Но история их подталкивает, увлекает, разводит в разные стороны, миллионами гонит из хижин под звуки набата мобилизаций, запихивает в теплушки, вкладывает в руки (привыкшие править деревянным плугом или опрокидывать улья медленными движениями, не изменившимися со времён заселения Евразии) винтовки, бросает эти человеческие массы против Европы в Пруссии, против Азии в Армении, отправляет их во французские порты и усеивает их костями Шампань, выводит их, Иванов, Матвеев, Тимошек, рядом с сенегальцами в касках, сикхами в тюрбанах, томми с трубками в зубах против методичных немцев с их учёными командирами, идущих в бой в свинорылых противогазах... Кто спасёт их, кроме них самих, кто поведёт их, кроме нас? Завтра, если нам нанесут поражение, они снова превратятся в скотов. Отдадут землю обратно. Их будут вешать, пороть, мобилизовывать. Создадут газеты и школы, чтобы внушать им, что такой порядок вечен. Выстроят, словно механических солдат, на площадях рабочих городов и, завидев красные знамёна, эти Иваны будут стрелять. Они будут стрелять в нас, в нас - значит, в самих себя.
Строились перед райкомом, бывшим княжеским особняком, теперь заполненным картонными папками, пишущими машинками, пулемётами и вооружёнными людьми, спавшими на соломенных тюфяках. В комнатах, обитых белым, усеянным васильками шёлком, вокруг регистрационных столов толпились люди. "Товарищи с фабрики Мейера, 2-я рота, у церкви". - "С завода Кострова и речного транспорта - напротив". - "Ставьте оружие в козлы, вольно!" Удивительно спокоен был этот деловитый человеческий муравейник
Штаб района в полном составе - мужчина в чёрной кожанке, старушка с ореолом седых волос вокруг головы, коротышка в куртке и фуражке, с пулемётными лентами на груди - направился к особой роте. Там строились мужчины и женщины всех возрастов, большей частью плохо одетые. Несколько человек в фетровых котелках. У других на затылках сплющенные фуражки. Работницы в пальто и платках. Несколько пенсне. Пристёгивающиеся воротнички. Пышная шевелюра художника. В руках винтовки.
- Сбор командиров отделений - направо.
Ксения пошла вслед задругами и оказалась в заполненном людьми дворике. Три позолоченных купола, увенчанных изящными ажурными золотыми крестами - победоносный крест над поверженными полумесяцем, - устремлялись в синеющую высь. Камни покрывал светлый налёт. Кресты парили в несказанном покое. Лица были озабоченными, говорили мало. В коридоре каждый расписывался и получал бумаги. "Мандат: инструкция о проведении обысков. Приметы (секретно).
Особое внимание уделять квартирам интеллигенции...
Неизвестный: военный, 22-24 года, волосы тёмно-русые, среднего роста, брови густые, охотно смеётся, привычка скрещивать руки на груди, московский выговор, недавно приехал с юга. На тыльной стороне левой руки удлинённый шрам. Имя начинается на "Д"."
Высокий жёлтый старик, мучимый какой-то болезнью, в грязном белье, дохнул в лицо Ксении:
- Кажется, здесь дают полфунта хлеба и одну селёдку. Люди скоро полюбят проводить обыски, а?
Появился Кондратий, взобрался на стул. Его голос прорезал хрустальную прозрачность утра, такого же ясного, как три золотые креста в небе над головой оратора.
- ...Разоружить внутреннего врага. Порядок, дисциплина, стойкость... В этот час наши матросы поднимаются на штурм форта Холм... Решающие дни... пролетариат... мы выдержим, выдержим, горе тем, кто...
- Сволочи есть. В моём отделении вчера один паренёк стянул золотые часы у какого-то адвоката. Я приказал его обыскать. И сам дал ему по морде. Надо было видеть, как он меня потом благодарил.
- А часы?
- В Фонде раненых. На буржуев мне плевать, понимаешь.
- Вспомните, - чеканил фразы Кондратий, - тридцать тысяч мёртвых Парижской Коммуны! Вспомните тринадцать тысяч мёртвых Финской Коммуны! Вспомните три сотни повешенных в Ямбурге! Ни один из нас, ни один...
Ксения вышла, нагруженная пайками хлеба и селёдки для своих людей. Отделения собирались на площади, казалось, совершенно хаотически, но постепенно рождался порядок. В своём отделении Ксения обнаружила матроса с "Ястреба", усталую работницу лет тридцати, с косами, изящно завязанными узлом на затылке, угрюмого молодого солдата, рыжеватого, с решительным ртом, приплюснутым носом, выступающими надбровными дугами, который на вопрос, как его зовут, ответил: "Матвей", - и двух молодых рабочих с фабрики Мейера, ещё безусых, одного из них с искривлённым плечом и хромого. Группа тронулась в путь по пустынным улицам. Матрос молча курил. Солдат нёс винтовку на плече, дулом вниз; лямкой служила верёвка. Работница сказала:
- Четыре часа. До семи мы не управимся. И пояснила:
- Я хотела бы вернуться вовремя, чтобы успеть накормить мужа. Он беспартийный, но хороший работник. Что за жизнь!
- Это здесь, - произнесла Ксения.
Спящий дом их не ждал. Завидев их, белая кошка с рыжими пятнами шмыгнула в подвал. В небе все оттенки розового наступали на бирюзовые тона. Над городом, устьем реки, морем, фортами, вражескими колоннами на марше вставал великолепный день. В это утро у ворот большого дома с мёртвыми занавешенными окнами дежурил древний старик, закутанный в старый позеленевший на плечах широкий плащ. Его сморщенное лицо, удлинённое белой бородкой, терялось в меховом воротнике.
- Зачем только его извлекли из нафталина! - пошутил хромой рабочий.
Засунув руки в карманы, тайный советник из квартиры 26 ждал, когда к нему обратятся. Таким настороженным, проницательным, ненавидящим взглядом глядят застигнутые у входа в свои норы маленькие хищные зверьки.
- Ну-ка, отпирай, - приказал матрос с "Ястреба", - ты меня прекрасно знаешь.
- Извольте предъявить ваши мандаты, - без тени смущения ответил тайный советник.
Ксения протянула документ. Печать Особой тройки. Действителен на шесть человек.
- Хорошо, проходите.
Когда они прошли мимо, старика передёрнуло. Во дворе отделение разделилось на три пары. Ксения взяла с собой солдата Матвея.
Окружённые враждебным мраком, они стучали в двери. Стучали долго, потому что люди спали или с тревогой притворялись спящими. Наконец по коридору к двери шлёпали босые ноги. Испуганные голоса вопрошали: "Кто там?" Они приказным тоном отвечали: "Откройте!" Отодвигались железные щеколды, снимались цепочки и висячие замки; скрипели ключи, и они заходили. После живительной свежести ясной ночи спёртый воздух жилищ перехватывал горло. Нищета или остатки былой роскоши внезапно открывались перед посторонними: матросом, работницей, хромым юношей, Ксенией... Здесь на раскладушке спал истощённый мужчина лет пятидесяти с гладким черепом, обтянутым кирпичного цвета кожей. Под кроватью чернели огромные расшнурованные ботинки; на подоконнике обогреватель, кактус в горшке, флакончик с ядом: череп на этикетке. Лицо мужчины очень походило на этот череп.
- Кто вы?
- Врач, прикомандированный к тифозному лазарету № 4. Бумаги в порядке.
- Извините нас, гражданин.
- Ничего, ничего.
В изголовье его ложа маленькая икона в серебряном окладе, очень старинная Богоматерь с Младенцем, написанная одним из первым палехских мастеров-миниатюристов. В соседних комнатах перепуганные женщины, мать и дочь, с длинными косами поверх домашних платьев, задрожали, когда в ванной обнаружили их сокровище, тридцать килограмм картошки. А после в гостиной, когда проверяли бумаги, лимфатичная дочь, поднявшись якобы для того, чтобы голубоватыми руками поправить свои косы, встала на стражу серёг с бриллиантами, лежавших на этажерке.
Посреди комнат Матвей останавливался и с любопытством изучал незнакомые вещи. На лестнице, провонявшей мочой, они передохнули. За очередной дверью, в которую постучали, стояла кладбищенская тишина. Матвей сказал только:
-Ладно, чёрт с ними.
Около пяти утра они пришли к профессору Вадиму Михайловичу Лытаеву. Даниил, стоявший перед открытым окном скрестив руки, с улыбкой спросил Матвея, который теперь сжимал в руках старую кавалерийскую шашку, найденную этажом ниже у какой-то парализованной старухи:
- Как дела, братишка?
В этот момент Ксения, уже готовая попрощаться, вспомнила фразу, прочитанную или услышанную когда-то очень давно, задолго до усталости этих часов и великолепного ясного рассвета за окном, но всё же важную: "Привычка скрещивать руки на груди"... Кто же? Быть может, Кондратий. Ксения боролась с чувством, похожим на опьянение, вызванным нервным напряжением, утомлением и неопределённой физической бодростью, которую порождала в ней радужная ясность утра; ибо солнце уже показалось над горизонтом. Кондратий, его свежий цвет лица, волосы пшеничного цвета, рот оратора со здоровыми зубами; и три изящных купола, высоко парящих в небе над этой головой трибуна. Он, говоривший с вытянутой вперёд рукой, не замечал их; но небо, более глубокое, чем любая мысль, и эти сверкающие кресты над его головой были необходимы так же, как сам его жест, подчёркивали его, ибо не бывает в мире ничего случайного. Мы идём вперёд, не замечая, что за великолепие, красота и мощь окружают нас.
- Какое прекрасное утро, - произнёс Матвей тоном размечтавшегося узника. - В этот час в полях должно быть особенно хорошо.
Даниил жизнерадостно рассмеялся:
- Это точно! Послушай, как поют птицы!
Из сада соседской школы доносилось их разноголосое щебетание. Ксения тоже заслушалась на мгновение. Затем резким движением протянула руку Даниилу:
- До свидания, товарищ!
Она кивнула головой Лытаевым, находившимся в соседней комнате - очень симпатичная пожилая пара - и вышла. Мария Борисовна Лытаева сказала ей вслед:
- Какая приятная эта коммунисточка. Я совершенно успокоилась, увидев её. Ты не будешь ложиться, Вадим?
- Нет, этот неожиданный визит благотворно на меня подействовал. К тому же уже день. В голове у меня множество мыслей, я буду писать. Постарайся заснуть, Мария.
Чтобы ещё раз пройтись по городу после завершения обысков, Ксения решила зайти в райком. За каждым углом улицы открывались новые дали. В начале лёгкого моста, подвешенного на тросах над изгибом канала, рыжие грифоны, присев, распустили сверкавшие позолотой крылья. Дальше ярко зеленела листва, купавшаяся в ажурной тени. Белые колонны небольшого дворца отражались в недвижных водах канала. А рядом - одинокое белое облачко, плывущее в небе над городом.
"Мы умрём, - думала Ксения, - всё будет кончено, а такое же облачко, быть может, будет плыть в ясном небе, на этом же месте. Чьи глаза увидят его отражение в воде, глаза, не знающие ни войны, ни голода, ни страха, ни тоски, ни тяжких полночных трудов, глаза, которые не увидят, как человек убивает себе подобного? Я не могу даже помыслить об этом, представить себе такое будущее. Я подобна человеку, вышедшему из пещеры и ослеплённому светом. Он не может увидеть открывшийся великолепный вид. Но нужно, чтобы я его узнала. Быть может, тогда я смогу увидеть тот мир. Если увижу его, узнаю.
Но необходимо ли, чтобы я осталась в живых? Мы должны всё сломать. Очистить всё огнём. Я видела страх в глазах пожилой женщины, когда вошла к ней. Мне было жаль её. Я подавила жалость, как давят червя на освежённой дождём земле. Величайшая любовь не требует жалости. Дорогу людям, старуха, люди поднимаются! Рабочие переделывают мир точно так же, как разрушают, строят, куют, протягивают мосты над реками. Мы протянем мосты от одной вселенной к другой. Там народы, чёрные, жёлтые, коричневые, народы-рабы"...
В этом невыразимом духовном подъёме слова уже не поспевали за мыслями. Её взгляд привлекли сверкающие кресты церквей.
"Старая вера, мы и тебя разрушим. Снимем Распятого с креста. Мы хотим, чтобы его забыли. Довольно символов унижения и страдания на земле, довольно ослепления; знание, ясный взгляд человека - хозяина самого себя и вещей, открывающего новую вселенную"...
Вдали на залитой розовым светом улице показались ощетинившиеся штыками грузовики. Покачиваясь и трясясь на разбитой мостовой, они подпрыгивали так, что дрожала земля - огромные болиды, состоящие из человеческой массы и тяжёлых, надсаженных, скрипящих, перепачканных вонючим маслом механизмов. В каждом - шесть десятков широких грудей, жадно вдыхающих воздух, шесть десятков голов, которые завтра, быть может, расколются как перезрелые фрукты под ударами шрапнели, шесть десятков голов, готовых ринуться вперёд, со смертью или победой в глазах, шесть десятков сверкающих холодной сталью винтовок, девять сотен патронов в пулемётных лентах, опоясывающих мужские тела. Вокруг голов реяли ленты чёрных бескозырок. Болиды исчезли, а тишину ещё долго сотрясал их отдалённый гул.
Ксения присушивалась к затихавшему в ней шуму, вызванному этими массами людей и механизмов. Одна и та же воля увозила их по верному пути к препятствиям и опасностям и вела её, одинокую, после выполненного задания. Одна и та же властная душа, согласовывающая все движения, подавляющая слабости, заглушающая колебания, приводящая все силы к общему знаменателю, делающая человека частью некоего легиона, гораздо более стремительного и пламенного, чем любая армия.
"Оставайся на своём месте, делай своё дело, мы - массы, вдохновлённые одной мыслью, историческим законом, открытым самой точной наукой. Мы совершаем то, что неизбежно должно совершиться. Самые широкие массы, смутное сознание которых воплощается в нас, пока позади, они думают, желают, действуют через нас и не могут иначе. Если мы падём, законы, управляющие становлением людей, не изменятся; в такой же борьбе одни классы поднимутся против других; победа неизбежна, произойдёт она сегодня или завтра. Воде могут понадобиться века, чтобы подточить утёс. У того, кто знает, как медленно дрейфуют континенты, но кому не известно, какая по счёту волна обрушит источенные водой скалы, не вызывает сомнения, что утёс простоит долго. Каждый из нас, и ты, Ксения, тоже - лишь капелька в движении волн; капелька, в которой, прежде чем она исчезнет, отражается вся бесконечность окружающего мира, небо, скалы, глубины волн, пляска пены в солнечных лучах, радуга.
Как всё становится ясным, если хорошенько поразмыслить. Мне так хочется остаться капелькой в волне, бьющейся о старые поверженные камни. Я всё принимаю. Я готова."
Прогорклый запах потушенных папирос заполнял комнаты райкома, в которых царил беспорядок. Часовой сидя спал на ступеньках большой мраморной лестницы, зажав винтовку между колен. На лестничной площадке скалились неуклюжие чучела медведей. Рыжик в одиночестве широкими шагами ходил перед окнами, распахнутыми в залитый солнцем сад. Он и Ксения взглянули друг на друга полными радости глазами.
- Форт отвоёван, - произнёс Рыжик.
Он протянул к ней руки и, неожиданно для самого себя, обнял её, губы их радостно слились. Затем, чтобы развеять возникшее смущение, от которого покраснел до корней волос, и с надеждой испить до дня этот источник радости, он спросил:
- Нет подозрительных?
- Нет, - сказала она, - нет.
Её лоб большого ребёнка нахмурился, сосредоточенность мукой исказила лицо.
- Если только, как мне кажется...
Она поискала в кармане листок с приметами: "...Охотно смеётся, привычка скрещивать руки на груди, московский выговор, имя начинается на "Д"."
- Как я могла... Рыжик, нужно сейчас же позвонить.