Его бумаги, тщательно подделанные, гласили: Даниил ..., командир I кубанского полка, посланный в центр штабом дивизии с целью получить карты театра военных действий. Подписано: за командира полка Шапошников; секретарь Шутько. В них были орфографические ошибки, над чем немало повеселились. Они лучше, чем печати, удостоверяли подлинность документа... Настоящий мандат, без ошибок, отпечатанный шифром на куске шёлка, был вместе с другими посланиями зашит в воротник его френча. А в его кармане среди табачных крошек и обрывков бечёвки хранился драгоценный клочок бумаги, скатанный в шарик.
Выйдя из здания Октябрьского вокзала, который всё ещё называли по старинке, слава Богу, Николаевским, Даниил увидел город, показавшийся ему прекрасным после стольких разорённых местечек и провинциальных городишек, беспрерывно переживавших ураганы кавалерии, бомбардировки, содрогание казней, эпидемии. Залы ожидания третьего класса, занимавшие также проходы и вестибюли, походили на стойбища кочевников. Там жили так скученно, что сами собой протаптывались тропинки между массой тел, сидевших, лежавших, расположившихся на своих тюках, менее бесформенных, чем их владельцы. В полумраке матери с дряблыми телами кормили грудью своих пищащих младенцев; баюкали бледных, с веками нездорового красного цвета детей, чьи золотистые или тёмные головки покрывали зеленоватые струпья; напевали этим маленьким комочкам плоти, непостижимым образом цепляющимся за жизнь, такие нежные колыбельные, что их голоса, иссушенные гневом и безграничной печалью, обретали во всей этой нищете, среди ужасающей вони, какое-то особенное очарование. Бородатые крестьяне неделями ожидали уже неизвестно какого поезда. А другие, быть может, ждали, когда умрёт сосед, который лежал в тифозной горячке, но при каждом приближении к нему обнаруживал проблески сознания, чтобы заклеймить ужасными проклятьями, чёрт бы их всех побрал, банду сволочей (и всё остальное) - живым его в лазарет не отнесут, потому что он прекрасно знает, чёрт подери, что такое этот несчастный лазарет, где кучи мерзавцев думают лишь о том, как украсть у больных обувь! И тогда он сводил свой счёт с божественной жизнью, воспетой столькими поэтами: голова откидывалась на мешок - с солью или мукой, - тело сворачивалось в клубок (так спят животные и младенцы в утробе матери), пускал слюну и хрипел. Его соседи, семья из Калуги с грязными детьми, три раза в день поили его кипячёной водой. "Ему нужно пить, бедному, - говорила женщина. - Ах! Как мучит его лукавый! Господи, смилуйся над нами!" Отец осторожно перекладывал большую лохматую вшивую голову, когда порой обнаруживал её возле ноги своей старшей, тринадцатилетней Маруси, спавшей с тряпичной куклой в руках. "Какие хорошие ботинки!" - замечали соседи больного. Он пообещал им, что они смогут взять его обувь, когда он умрёт, лишь бы она не досталась сволочам из города.
В этом мраке царила тошнотворная атмосфера первобытной пещеры. Здесь говорили на пятнадцати языках: польском, белорусском, карельском, марийском, моравском, болгарском, финском, чувашском, татарском, украинском, грузинском, киргизском, цыганском, идиш, немецком. Цыгане, провожаемые злобными взглядами - эти конокрады! (и, однако, где же кони?) - строго охраняли свой угол, где царила красавица с тёмными, отливавшими золотом волосами и великолепный бородач, наверняка бандит. Они отправляли старых ведьм и девчонок в лохмотьях гадать на рынок. Шёпотом рассказывали, что цыгане опустошают кладбищенские склепы. В этой толпе можно было купить соль, малороссийское сало, солёное масло, обёрнутое бесчисленными тряпками, зерно, ружья - обрезы, - которые легко прятать под одеждой, бумаги, удостоверяющие личность. Мужчины угрюмо совокуплялись с женщинами: тихие шорохи, прерывистые вздохи, зачатья в невзгодах, но всё же ради будущего - выживает один из ста, но кто знает, вдруг именно его будут ждать миллионы людей? С тех пор, как орды кочевников захватывали славянские поселения, окружённые частоколом, не собиралось на этой земле подобных толп в подобной нищете; и в каждой кучке существ - извечная воля к жизни!
Даниил направился к двери в глубине этого стойбища, надпись над которой, сделанная на куске разодранного ситца, гласила: "Кто работает, тот не ест!", - так как отрицание "не" перед "работает" было вырвано. Даниил довольно усмехнулся. "Бюро агитации. Регистрация командных служб".
- Откуда? - бросил ему человек в чёрной кожанке.
- Из Армавира.
- Мандат?
На мандат легла зелёная печать. Хорошо.
- Положение там?
- Хорошего мало.
- Везде одно и то же.
Мужчина зевнул.
- Со вчерашнего дня в большом зале ожидания четверо умерли от тифа. Одного негодяи-приятели задушили одеялом возле уборной.
С высоты плаката солдат в алой рубахе и будёновке, которому художник придал сходство с командующим армией, с повелительным выражением лица протягивал руку ко всем входящим: "Ты записался добровольцем?"
- Записываются? - поинтересовался Даниил.
- Записываются. Особенно молодёжь. Армия накормлена, понимаешь? А потом они берут обувь, ружьё и спасаются бегством.
Большая круглая площадь была почти пуста. На другом её конце, возле низких куполов белой церквушки, открывался центральный проспект, прямой, пустынный, терявшийся в тумане... Бродяги в лохмотьях землистого цвета ходили возле вокзала, волоча за собой салазки. Все предметы обволакивал грязный туман. В ожидании пассажиров стояли сани, запряжённые клячей вороной масти с торчавшими рёбрами. Даниил увидел, как из здания вокзала, с презрением оглядев окружавшую его толпу нищих, вышел хорошо одетый матрос, державший под мышкой красный кожаный портфель с серебряной монограммой; ему подала руку девица в драповом пальто с широким норковым воротником, в высоких светлых валенках и по-крестьянски повязанной шерстяной шали. Худые, бесконечно усталые женщины завистливо глядели в её сторону: "Много строишь из себя, девка матросская, цена тебе известна!"
- "Ира", "Ирис", "Одалиска"! - выкрикивал дрожащий мальчишка, кутавшийся в старую солдатскую шинель.
Его почерневшие руки протягивали прохожим две пачки папирос и коробку конфет. Рядом с ним пожилая, иссохшая словно мумия, очень прямая дама в старой шляпке с басонами, спрятав руки в облезлую муфту, к которой было прикреплено блюдечко, предлагала лежавшие на нём три куска сахара.
- Сколько, мадам? - спросил Даниил.
Она ответила, не сводя взгляда с рук прохожего, так как порой покупатели пытались стащить у неё треть товара:
- Сорок.
Даниил пошёл дальше, но расслышал, как мальчишка сказал старухе:
- Разуй глаза, тётенька. Вот человек, каких ты не много видела в своих буржуйских салонах. Это Егор, знаешь? Беглый.
Даниил живо обернулся. Сани уже скользили, увозя матроса и его спутницу. Та на секунду взглянула в его сторону, и Даниил увидел, что у неё красивые удлинённые чуть косящие карие глаза, ласковые и жаркие, точно солнечный луч, проникший сквозь закрытые ставни. Посреди площади, на огромном прямоугольном гранитном постаменте широкоплечий император с квадратной бородой, в шапке, низко надвинутой на бычий лоб, массивный от головы до пят, с кулаком на бедре, скорее рухнувший, чем взобравшийся на огромную опустившую морду лошадь, казалось, созерцал подвластный ему безграничный мир; и его конь не тревожился перед бездной. Их тяжесть и мощь заключали в себе неизмеримое бессилие.
Поезд из Москвы опаздывал почти на шесть часов. Наступал вечер. Даниил пошёл по Невскому проспекту, где нога его не ступала уже год, да, с тех пор, как его арестовали.
- Город царя Петра, - думал он, - "окно в Европу", какое величие и какая нищета, какая нищета...
Благородство и величие ещё проглядывали сквозь лохмотья. Бельё, развешанное за грязными окнами, выходившими на центральный проспект. Окна, выбитые, чтобы можно было вывести наружу трубы печек-буржуек, изрыгавших клубы чёрного дыма. Облупившиеся фасады, грязные, местами расколотые пулями и склеенные обрезками бумаги витрины магазинов, кое-как болтавшиеся ставни; выставленные у часовщика пара наручных часов, одни стенные и старый будильник; неопределённого сорта бакалейные лавочки: травы, упакованные под видом чая, словно находились ещё простаки, готовые поверить этим этикеткам, тюбики сахарина, подозрительный уксус, зубной порошок - чистите зубы, граждане, потому что во рту у вас пусто! В Данииле закипала весёлая злость.
- Ах! Что они сделали с тобой, город царя Петра! И за такое короткое время!
Здесь было Итальянское кафе, квартет Сальцетти; справа от входа, в зеркальном углу, глаза, словно нарисованные под сверкавшими цилиндрами, улыбались самым красивым проституткам; некоторые из этих женщин с забавным акцентом говорили по-французски и даже в постели разыгрывали из себя парижанок. Металлические жалюзи опущены грязными руками, на красивой белой двери чернеют таблички: "Штаб II особого батальона переехал на улицу Карла Либкнехта", "Потребительская коммуна. 4-я детская столовая".
Толкнув дверь, Даниил увидел в провонявшей селёдкой полутьме лишь треснувшие зеркала. Дальше находилась улица модисток: "Мария-Луиза", "Элиана", "Мадам Сильвия", "Селизетта", аристократические имена, взятые из романов, или красивые прозвища кокоток... Это была очаровательная улица, по которой днём и ночью сновали девушки на побегушках и модницы. Теперь она была мрачна и завалена высокими сугробами.
Здесь находился ювелирный магазин Леже. Они добрались и сюда, для чего, о боги? Их бородатый Маркс, вылепленный из желтоватого гипса, словно призрак маячил за заиндевевшей витриной "Клуба комитетов бедноты I района".
Ни одного автомобиля. И однако город ещё прекрасен! Возвышается благородная колоннада Александрийского театра. Всё-таки они не убрали величественную статую императрицы Екатерины в парадном платье со скипетром в руках; но нашёлся идиот, влезший на бронзовую фигуру и привязавший к скипетру красный лоскут, уже почерневший, цвета запёкшейся крови - каким и должен быть их красный цвет.
Даниилу приглянулась худощавая брюнетка, изящная, хотя и не первой молодости. У неё были глаза печальной газели и голос более вульгарный, нежели выражение лица. Он взял её под руку. Они поднялись по пустынной улице модисток.
- Как тебя зовут?
- Лида.
В её тёмной комнате на шестом этаже высокого дома мебель покрывали пожелтевшие кружева. Пустые флаконы из-под одеколона подпирали портреты молодых офицеров. Несколько месяцев этот человек не обнимал женщину в чистом белье. Любезную и хорошенькую, вытянувшуюся на аккуратно расстеленном покрывале. Узкая металлическая кровать с позолоченными шариками напомнила ему другую, покрытую лишь грязным местами прорванным розовым матрацем, на разорённой вилле под Краснодаром, куда из подвала, несмотря на то, что он был тщательно заколочен, просачивался пресный запах разрушенного жилища. Там с ним была Дуня, маленькая казачка с горячей и сухой кожей, босоногая, нагая под своим красным сарафаном в синий цветочек. Окно открывалось в тишину ночи, падали звёзды. Прохлада отделанного мрамором вестибюля, глухая тоска сорванных с петель дверей. Из соседнего грузинского кафе доносились отзвуки голосов выпивавших товарищей и похабных песен, которые порой во всю глотку распевали пьяные эскадроны, когда рысью въезжали в захваченные селения, встречавшие их кладбищенской тишиной.
|
От кого получим триппер? Серафита, Серафита! |
"У всех моих орлов гонорея!" - говорил весёлый полковник.
Это воспоминание было похоже на вкус свежего арбуза.
- Ничего, - спросила Лида, - если я не сниму ботинки? Смотри, как долго их расшнуровывать.
Он рассеянно кивнул. В его голове всплывали иные образы, далёкие, вязкие как тина, более тяжёлые, чем камни. Даже порыв страсти не отогнал их. Лида увидела, как на неё набросился человек с ужасным отсутствующим жёлтым лицом, сведённым судорогой. Она испугалась. Большое мужское тело, опустошённое, с рыжими волосами под мышками, улеглось рядом с ней, но лицо его не стало спокойнее.
- Откуда ты приехал? - спросила она, чтобы нарушить молчание.
- С юга.
Он говорил отрывистыми фразами, медленно, неясно. Мы. Они. Кто такие красные, белые? На войне все одинаковы - животные. Послушай, какое страшное воспоминание: этого человека нашли в потайной комнате, устроенной в стене. Одного из комитета, понимаешь? Его привязали к столбу на площади. Толпа глядела, спокойная, как и он, думая, что его расстреляют. Вокруг его лба была обвита толстая верёвка; затем её стали затягивать сзади, потихоньку закручивая при помощи рычага. Только тогда человек понял: в отчаянном порыве он попытался разорвать путы; его шея вытянулась, посинев от напряжения. Верёвка жестоко впилась ему в лоб.
"Потише", - крикнул жирный Шутько, хотя и пьяный, но крепко державшийся в седле.
Любопытный человек был этот Шутько - великолепно сидел верхом, когда не мог стоять на ногах... Череп раскололся как орех, верёвка окрасилась кровью, тело осело в путах, словно мешок, наполненный чем-то мягким. Какой шум поднялся на площади! Люди разбегались, непрекращающиеся душераздирающие крики женщин пугали лошадей... "Моя лошадь"...
- Ты был там?
Лида вспомнила, что она нагая, нагая перед человеком, который видел всё это, и следы рук и губ его, семя от плоти его были на ней, в ней; она как будто вдруг почувствовала, что перепачкана кровью, мозгами, похабными шутками, и ощутила тошнотворное физическое отвращение. Лида резким движением схватила своё пальто и прикрылась им, дрожащая, с расширенными глазами, уже не карими, а чёрными.
Если на третьем пролёте лестницы, из-за двери, похожей на всякую другую, появятся кожанки: "Ваши документы?" - или - "Руки вверх!" - как они говорят? - всё будет кончено. Всё... Каждый шаг затем будет шагом к... К чему? Смотри на вещи как они есть, иначе ты ни на что не годен. К револьверу, зажатому чудовищным кулаком в жутко освещённом подвале, где ты будешь раздет, охвачен последней дрожью. Ибо они придумали это - раздевание. Они пропили весь стыд. Они не останавливаются ни перед какой гнусностью. Одежда, несомненно, представляет ценность. А наши казни саблями перед ямами в полметра глубиной, вырытыми дрожащими пленниками, менее отвратительны? Менее. Мы бережём пули. Сабли сверкают на солнце как во время античной резни... А если нет солнца, фразёр? Даниил ещё продолжал спорить с самим собой, когда оказался перед дверью, которая сейчас неумолимо должна была открыться: подвиг или конец.
Последовал просто обмен паролями. Спросить товарища Валериана: усы на американский манер, мясистый нос, волосы ёжиком. Сказать: "Я пришёл от Прохора". Наедине добавить: "Позвольте мне закурить", - и, достав папиросы, обронить на стол шарик, скатанный из газетной бумаги. Ждать.
Валериан небрежно подтолкнул ногтем шарик в пепельницу и унёс её в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с улыбкой - два клочка разорванного газетного заголовка совпали.
- Правда, что Казань взята?
Это представлялось вероятным. На чёрной бирже в кругу посвящённых курс акций рос с тех пор, как пала Пермь и были разгромлены рабочие советы в Баварии. Нескольких проходимцев недавно обогатил слух об убийстве Ленина, за которым последовало опровержение.
Акции анонимных обществ, падавшие в условиях анонимности уходов в подполье, отъездов в эмиграции, безвестных смертей в застенках, представляли национализированные предприятия, давно разграбленные склады и призрачные капиталы. Игроки, проигравшиеся больше, чем те, кто стреляется возле казино, при каждом новом слухе делали ставки на засаленные карты гражданской войны.
Мысль ударом кинжала пронзила мозг Даниила. "Мы проливаем кровь, а здесь спекулируют на каждом бою, на расстрелах и повешениях, на..." И так как ему всё время нужно было отвечать самому себе, он закончил свою мысль: "Но они даже не умеют спекулировать, просто грабят".
Он сделал доклад перед Троими: Валерианом, профессором, Никитой. На столе, сервированном для лёгкого завтрака, гудел самовар. "Сколько бронепоездов, вы сказали?" - переспрашивал глуховатый профессор в пенсне в золотой оправе и с профилем стареющего козла. Можно ли было представить, что этот астматичный чиновник являлся одним из руководителей освободительного движения в Петрограде? "Сколько самолётов, вы сказали?" Не задавал ли он эти вопросы, чтобы произвести серьёзное впечатление? Они могли показаться ребячески необдуманными. Почему эти неточные цифры должны представлять важность? Профессор тут же с нескрываемым презрением произнёс: "Жиды"...
Никита, тщательно выбритый, с умным гладким лбом и фарфоровыми глазами, курил, делая записи. Трое говорили мало, но Даниилу стало известно многое. Один эстонский полк перешёл на сторону белых. Флотилия озера Пейпус тоже. Скоро будут нанесены другие серьёзные удары: один форт, другой форт, полк, линкор... Валериан изучал выцветшие старые карты железных дорог, где реки были ярко-синего чернильного цвета, а железнодорожные пути идеально прямыми.
А когда и профессор склонил над Россией своё будто выточенное из дерева лицо с преждевременно отвисшим подбородком и втянутыми ноздрями, Даниил неожиданно обнаружил в нём скрытую силу, делавшую его необходимым. Он понял, что цифры выстраивались в мозгу профессора в стройном порядке, словно кристаллы, группирующиеся вокруг первого из них. Для этого человека не существовало ни сомнений, ни колебаний, ни возможности ошибки. Никакой софизм не мог сбить его с толку. Не было иной правды, кроме его собственной. "Если я крикну ему, - подумал Даниил, - вот что они делают, и вот что делаем мы? Вот то, что я видел. Я видел человека, череп которого был раздавлен верёвкой. Так не казнили с 1650 года! Правда ли, что мы - лучше?" Он бы только ответил совершенно равнодушным тоном: "Господин подпоручик, я вижу, на вашей гимнастёрке не хватает пуговицы. Следите за своим внешним видом". И это звучало бы более уничтожающе, чем любая запальчивая реплика...
- Они в отчаянном положении, - констатировал профессор. - Нет хлеба. Нет руды. Нет топлива. Нет материи. Нет медикаментов. Американцы, англичане, сербы, итальянцы - на севере. Здесь - финны, эстонцы, белые. На востоке - Верховный правитель. На западе - поляки. На юге - белые. Мы повсюду: в армии, на флоте, в университетах, экономических советах, кооперативах. За нами - мировые державы. С нами - народ, весь, кроме неграмотного отребья. Мы - единственное спасение.
Они национализируют торговлю галантереей! 17 часов люди должны стоять в очереди в четырёх разных местах, чтобы получить свою 7-ю карточку на четыре мотка верёвки! И когда приходят в магазин, верёвок больше нет, ночью разграбили последний склад, ха-ха-ха! Вы знаете, почему они объявили почту бесплатной? Потому что печатать марки слишком дорого! Они ввели бесплатное питание детей, а цены на маленькие гробики на рынках растут, на кладбище с ними выстраиваются очереди! А как они нам подражают! В их окопах солдаты больше не приветствуют командиров: "...ваше благородие!" - а с тем же выражением кричат, честное слово: "Служу революции!" Весёленькая служба! Каждую ночь люди целыми группами перебегают к врагу, у которого есть хлеб.
Разговор оживился. Профессор объяснял Никите, что при возвращении к порядку перед юристами встанет трудная проблема. Какие законы применить к вожакам? Уголовные преступления, святотатства, они должны ответить за всё; но то, что они стояли у власти, сделает их случай беспрецедентным в юридической практике. Узурпация...
Валериан рассмеялся:
- Чёрт возьми! Закон военного времени. Минимум формальностей.
На деревянном лице профессора блеснули стёкла пенсне; он дважды отрицательно покачал головой.
- Государство основывается на понятии права. Святотатцы, цареубийцы и отцеубийцы имеют право на то, чтобы с ними поступили по закону. Согласно римскому праву...
Никита подумал о лесах. В прошлом году он пять недель шёл по лесам, окружавшим Двину, порой пробираясь по тропам, проложенным по свежевыпавшему снегу голодными медведями, прислушиваясь в сумерках к волчьему вою, укрываясь под елями от ужасного холода (разведение огня было праздником, опасным праздником, ибо он мог привлечь внимание людей), научившись есть сырое мясо волков и ворон. Тишина в лесу стояла столь всепоглощающая, что, казалось, стирала память; покрытые первым снегом ели были, в зависимости от времени суток и освещения, белыми, пёстрыми, синими, тёмными, чернее самой ночи. Шум крыльев, крики неизвестных животных, шорох падения сломанных веток, неуловимые звуки дыхания заставляли мгновения тянуться без конца, а когда прекращались, оставляли в душе чёткий и хрупкий след, подобно свежему отпечатку на снегу лап старого и худого волка, который, свесив язык и обнажив клыки, бредёт, как и сам Никита, через лес, голод, холод своим таинственным путём, ведущим к добыче или к смерти. Над этими следами внимательно склонялся человек, который знал тригонометрию и на полянах наизусть декламировал поэмы Андре Шенье. На семнадцатый день, среди смертельного холода, когда у него осталось лишь семь патронов, Никита увидел вдали поднимавшиеся над серыми избами, похожими на бородавки, выросшие на русской земле, прямые дымки. И спешно повернул обратно по глубокому и вязкому снегу, в котором проваливались лыжи. Лучше в свой последний час вытянуться в одиночестве под этими старыми пирамидальными елями, искрящимися алмазами, когда их касается луч луны, и умереть тихо и мирно; лучше такой конец, чем встреча с человеком! И всё же он встретил человека, и эта встреча оказалась неизбежной и счастливой: они необъяснимым образом столкнулись лицом к лицу в лесу, два ружья, два недоверия, побеждённые удивлением, учуявшие друг друга за двадцать метров словно лесные звери. Встречный оказался старым забытым всеми лесником, не знавшим ничего ни о войне, ни о революции, ни о гибели царя, ни о чём вообще. Каждое лето он отправлялся за сто вёрст на северо-запад в деревню коми за порохом, водкой и спичками. По возвращении, как всегда один, если не считать молчаливого существа, спавшего в глубине его хижины, он пил целыми днями. В такие моменты лесник беспрерывно громко говорил, мечтал, пытался петь, но вспоминал лишь первые слова воскресной литургии "Отче наш иже еси на небесех" и отдельные куплеты грустной тюремной песни "Отворите мне темницу".
И существо, разгорячённое алкоголем, тоже начинало напевать на языке коми протяжные колыбельные. Затем они засыпали рядом, свернувшись клубком на земляном полу. Дверь хижины открывалась в зелёную бесконечность. Птицы влетали в неё и прыгали внутри. Рыжие белки с роскошными хвостами глядели своими блестящими глазками на странный беззащитный сон двух человеческих существ. Так без имени, без возраста этот человек жил многие годы. Он ещё с трудом разговаривал, но даже не знал, что такое газета. Лесник так залюбовался зажигалкой, что Никита на мгновение испугался, как бы он, скользивший на лыжах позади, не убил его ради замечательной штуки, рождавшей огонь одним движением кончика пальца. Но этот одиночка слишком долго прожил вдали от людей, чтобы думать ещё о нападении на себе подобного. Он приручал белок. Ему доставляло большое удовольствие в жаркий послеполуденный час резвиться вместе с этими умными зверьками, "такими умными", по его словам, что благодаря им у него сохранилось понятие об уме. От него Никита узнал, что ошибся дорогой. До Шенкурска, британского аванпоста, предстояло идти ещё двадцать дней, сначала ориентируясь по звёздам, затем двигаясь вдоль реки: "Остерегайтесь медведей"... В этих лесах, как в открытом море, следовало ориентироваться по секстанту. Никита повернул обратно. Теперь он уже не знал, что означает всё это в его жизни - кошмар или неведомое ранее просветление.