Егор, лежавший на животе поперёк широкой кровати, рассматривал Даниила, сидевшего перед ним верхом на стуле. На Егоре была синяя рубаха, стянутая в поясе шёлковой бечёвкой, и длинные матросские брюки. Ногами в красных кожаных шлёпанцах он ритмично постукивал по подушке. Голова его казалась огромной. Большой чувствительный нос, широкий рот с яркими губами, высокий лоб под светлыми прядями волос. Какое-то опьянение, скорее даже не опьянение, а внутренняя неуравновешенность, готовая разразиться бурей, отпечаталась в его взгляде, резкой складке губ, быстрой пульсации жилок на шее.
Увидев, что лицо Егора приняло выражение, какое бывает у ловкого игрока, делающего ставку, Даниил почувствовал приближение опасности. Он пришёл просить у этого бандита оружие, снаряжение, деньги для загнанных в леса зелёных.
- Твои зелёные, - наконец грубо сказал Егор, - слишком зелены. Понял?
Позолоченные канделябры, стоявшие на фортепьяно, освещали комнату шафрановым светом дюжины свечей. На светлом деревянном столе стояли раскрытые консервные банки. На измятых газетах валялись куски чёрного хлеба, объедки вяленой рыбы, полные окурков пачки папирос и стояли хрустальные стаканчики, украшенные изображением виноградных листьев. Пол усеивали окурки. К спинке обитого парчой кресла, по которой змеился чёрный шёлковый чулок, были приставлены ружья. На беломраморном камине стояла миска, наполненная туалетной водой. За окнами, забитыми досками и завешанными бухарскими коврами, нельзя было разглядеть, день или ночь на дворе. Снаружи большой мёртвый дом должен был казаться необитаемым. На дверях красовались красные печати ЧК. Туда пробирались пустынными зловонными дворами или через потайную дыру в стене соседнего дома.
- Нет, - сказал Даниил. - Вы...
Егор посмотрел в пустоту. Его ноги сильнее застучали по подушке. Он искал мысль. Так в драке ему приходилось искать предмет, которым можно швырнуть в противника, будь то стакан, чернильница или нож. Другим голосом он позвал:
- Шура!
Шура вошла и бесшумно встала в ногах кровати - женщина в длинном туркменском шёлковом платье с широкими красными и синими полосами.
- Что?
- Разуй меня. Быстро.
Он продолжал нервно постукивать ногой по ковру, покрывавшему кровать, в то время как в тяжко повисшей тишине она снимала с него шлёпанцы и шёлковые носки. Босая нога, красная, с плоскими ногтями упала на подушку. Егор щурил глаза. Даниил ощутил смутный холодок.
- Что ещё? - спросила Шура, казалось, не обращавшая внимание на постороннего, сидевшего в трех шагах от неё.
У неё было помятое, широкоскулое лицо с подведёнными к вискам глазами, полными накрашенными губами, карминный цвет которых вызывал мысль о сдавленном крике, чёрные волосы, гладко уложенные по обе стороны лба, голые руки. Она была из Азии.
- Коньяк.
Он одним духом проглотил крепкий напиток.
- Что ещё?
- Сядь здесь.
Сев на кровать, женщина наконец спокойно обратила к Даниилу нежный взор. Егор сдавил ей колено рукой словно щипцами.
- Видишь, - сказал он Даниилу, - как я сжимаю это колено? Мне хочется так же взять тебя за горло. Ты бы тогда разул меня, налил бы мне выпить и, если бы я расквасил тебе рожу, молча бы утёрся. Ну что ж! Помни, что Егор сегодня в хорошем настроении. Ты правильно выбрал время, чтобы прийти и врать ему в лицо. Я знаю им цену, твоим зелёным. Пусть они катятся к дьяволу, и ты вместе с ними! Теперь выпьем. Налей, Шура. Не в эти стаканы...
Хрустальный стаканчик разбился о пол. Шура наполнила коньяком чайные чашки. В профиль она странным образом походила на тигрицу, со своими голыми гладкими матовыми руками и низким лбом китаянки под густо-чёрными волосами.
- Пей тоже! - приказал ей Егор.
Она выпила медленно, подняв локоть, как делают извозчики в кабаке. Её рот кривила двусмысленная улыбка. Даниил заметил жаркие золотистые искорки в её глазах. Может, это был лишь отсвет свечей. Егор произнёс:
- Что делали твои зелёные, когда я брал Зимний? Возможно, это я ворвался туда первым, выставив вперёд приклад. Ты ещё можешь увидеть на стене следы ударов этим прикладом. Я расстрелял Павла I на портрете. Ты ещё можешь увидеть дырки на его белых штанах. Это я стрелял, я. Тебе это не нравится?
- Мне безразлично.
- Ах, так? Хорошо. Я взял Павлоград, я, понимаешь?
Глухой гнев, закипавший в нём, неожиданно угас, сменившись какой-то весёлой снисходительностью.
- Как тебя зовут? Даниил? Послушай, Даниил, я поджёг павлоградскую тюрьму. Это было здорово... Скажи, Шура, ты помнишь, как в декабре мы работали ночью на площади? Тоже весело было.
В те ночи их удалая ватага выходила на большую полукруглую площадь, окна окружавших её зданий были похожи на угасшие глаза. За аркой генштаба, увенчанной невидимой квадригой, царил мрак. Бриз гнал снежную крупку, которая неожиданно начинала искриться на границе видимости, когда над Зимним поднимался широкий прямоугольный луч прожектора. Этот огромный светящийся клинок напрасно вонзался в полярное небо. В глубине площади тянулось к Певческому мосту здание бывшего министерства иностранных дел, узкое, точно картонная декорация. Банда направлялась к подножию высокой гранитной колонны, воздвигнутой в честь какой-то забытой победы, отпиливать бронзовую решётку. Скупщики краденого хорошо платили за такой замечательный металл! Егор думал украсть также турецкие пушки, поставленные рядом на свои жерла, но за них бы много не дали. В ста метрах светились окна милиции. Там были хорошие ребята. Егор зевнул.
- Даниил, можешь передать своим, что они Егору надоели. Он с революцией, Егор, не с революцией комиссаров, а со своей собственной, у которой впереди ещё немало хороших деньков и ночей. Налей ему ещё стакан, Шура, красавица моя, и пусть он катится к чёрту.
Даниил ушёл. Шура скользила впереди, неся подсвечник. Вокруг них бесшумно танцевали огромные тени. Молодая женщина поднесла свечу к губам, раздражающе красный цвет которых был похож на крик. Пламя погасло, неожиданно замерцали звёзды, повеяло ночным холодом.
- Сколько звёзд! - вырвалось у Даниила.
- Сколько звёзд! - отчётливо прошептали позади него раздражающе красные губы перед тем, как исчезнуть во мраке.
Где-то, словно подземная симфония, раздались раскаты фортепьянных аккордов.
Егор ходил по комнате, слегка покачивая бёдрами, жестикулируя. И громко говорил: "Да, да, да"...
- Я взял Павлоград, да. Я поджёг тюрьму. В канцелярии оказался запертым маленький рыжий котёнок. Тогда мы бросились по задымлённой лестнице, Брик и я, и вытащили из пламени несчастное животное, да. И затем я работал всё утро у белой стены полустанка - но какого полустанка, какого полустанка? - расстреливал офицеров, которые сдались накануне. Как устаёшь после этого! Я вплавь перебрался через Днепр. Брика убили. Как звали того старого симпатичного мужичка, который меня накормил, обсушил, одел, спрятал? Смешное имя, так называют лошадей... Мы столкнули два локомотива, чтобы перегородить железнодорожные пути. Это было в Матвеевке, да. Какая прекрасная вещь столкновение двух машин, скорость, порыв, сила, эти урчащие топки и чёрный, красный, белый столб огня и дыма! Я спиной ощутил горячую взрывную волну, да, да. Мне почти хотелось остаться там... Я, я, мы, да, да, да!
Вдруг он подумал: "Если бы ты сейчас оказался в их власти, они бы не промахнулись - получишь свою полю в затылок, что не так уж плохо для тебя, Егор".
Он крикнул, и крик его был подобен громкому протяжному зевку зверя в неволе:
- Шура, тоскливо мне...
И неожиданно открыл крышку фортепьяно. Его голова была готова расколоться от всех этих мыслей. Как их высказать, как их умолчать? Что кричать, что разбивать? Его руки ударили по клавишам в поисках глубоких клокочущих звуков и вызвали аккорды, дикие, точно грохот битвы или фантастическая гроза, смешавшиеся с невнятными песнями и лихорадочными рыданиями.
Он шёл тяжёлым шагом пьяницы по длинному тёмному коридору, направляясь к комнате женщин - "отделу шлюх", - находившейся в его дальнем конце. Из-за приоткрытой двери доносился шёпот.
- Ты слышала? - спросила Дуня-гадюка.
Катька-яблочко вздохнула:
- Да, это Егор с ума сходит. Тяжело смотреть на него, Егора, на его тревожные глаза. Ох, Маня, Маня, он чувствует свой конец, говорю тебе, и мне очень, очень жаль его...
Они, как всегда, сидели втроём на подушках вокруг маленькой печки. Между двумя молодыми - Маня-старуха с морщинистыми руками, протянутыми к пасьянсу, разложенному при свете свечи, Маня, пахнущая старостью, с веками столетней ящерицы и страстной жаждой жизни - эх! зачем тебе ещё жить, ведьма7 Егору захотелось взять свою жизнь, с силой бившуюся в крови, разорвать её руками, словно ненужную тряпку, и бросить в лицо... В лицо кому, чёрт побери?
В комнате, из которой просачивался смутный желтоватый свет, Маня-старуха отвечала:
- Не жалей его, Катька. Все мужчины сволочи. Плюнь. И потом, у него есть его Шура. Тем хуже для неё. Да хранит её Господь.
Утешенный Егор улыбнулся, привалившись к стене, прижавшись к ней лопатками.
- Маня, - снова заговорила Дуня-гадюка, - расскажи нам ещё о Ницце...
- В следующий раз. Это были другие времена, бедные мои девочки, хорошие времена... Но люди устраиваются, не так ли? Вы знаете, чем занимается Тата? Со своим перебитым носом и сиплым голосом она не может спать с комиссарами. Однако и дня неё нашлось дело. Она раздевает маленьких. "Малыш, малыш, подойди, я тебе покажу что-то интересное"... Она берёт пацана за руку, очень нежно, уводит в подворотню, пара пощёчин - и Тата забирает пальто, шапку, перчатки: день, считай, удался...
- Это отвратительно, - произнесла Катька. - Бедные ребятки...
- Лучше бы им вообще не рождаться, - тихо сказала Маня, - в такие времена.
- И потом, - позволила себе вставить Дуня-гадюка, - если это дети буржуев, так им и надо.
- Замолчи, дура, тоже мне "агитация и пропаганда". В большом строящемся доме на берегу канала, ты его знаешь, приютилась целая банда пацанов, их вожак - Алёнка-беглая, что скажешь? Ах, девочки, в свои тринадцать лет это нечто: похожа на ангелочка, тихая, вежливая и всё такое, но хитрая. Это точно она убила мальчика на Сенном рынке. Знаете, что они выдумали? Ловят кошек, жрут их, а шкурки продают китайцам... А ещё они очищают кружки для пожертвований в церквах, крадут продовольственные карточки в очередях...
- Расскажи нам о Ницце, Маня, милая, расскажи нам о Ницце, - взмолилась Дуня.
Егор бесшумно удалился, опустив голову.
Стасик пришёл очень поздно. На его пробивающейся бородке застыли сосульки, старая солдатская шинель задубела от холода. Облокотившись на стол друг против друга, они пили коньяк и чай. Стасик принёс последние номера "Набата", напечатанные в одном украинском городе, когда через него под чёрными знамёнами проходила поющая армия на тачанках - на каждой пулемет и аккордеон. Егор заметил заголовок: "Резолюции Чрезвычайной конференции Конфедерации". ..
Опять резолюции, организации, конференции, даже под этими знамёнами цвета ночи! Егор выпил, и глоток обжигающего алкоголя, казалось, странным образом протрезвил его, но затем опьянил окончательно.
- Спрячь свои газеты, Стасик, - сказал он, - не хочу их видеть. Я не верю. Я знаю только одно: таянье снегов, половодье, паводок, уносящий льдины, твёрдые как гранит, дохлых собак, прошлогодний мусор, старые брёвна... Это половодье, понимаешь, и мы все катимся в море - ах! как это хорошо, послушай! - уносимся сами и сносим всё на своём пути! Я - кусок льда. Мне нужно сталкиваться с опорами мостов. Мне нужно слышать треск лодок, днища которых я пробиваю.
- А дальше? - спросил Стасик.
- Дальше - мне наплевать. Спрячь свои брошюры, Стасик, я им не верю, - он выпил ещё.
- Тоскливо мне, Стасик. Ты веришь?
- Чему?
- Тому, что говоришь.
Егор чувствовал, что его отяжелевшая голова вот-вот упадёт. Он поддерживал её обеими руками. А если она всё-таки упадёт, покатится по полу, подскочит, как большой футбольный мяч, и ударится лбом о чёрные и белые клавиши, вызвав грозу и потерявшись в ней? Прямо держащийся Стасик, чёрный и белый, чёрная борода и белая кожа - словно клавиатура, - явно не был пьян. Положив на стол руки, такие чистые среди окружавшего их беспорядка, Стасик отвечал словами, решительными, как и дела:
- У тебя мозги ребёнка в голове атлета, Егор. Верить - это старое слово, Егор. Я знаю. Знаю, что люди станут свободными на свободной земле. Знаю, что мы погибнем задолго до этого. Знаю, что нас забудут. Знаю, что будущее будет прекрасным. Знаю, что надо начать.
- Да, да, - воскликнул Егор, - ты прав. Я тоже верю, Стасик.
Он разразился хохотом.
- Только нас убьют раньше. Ты в этом уверен?
- Я в этом уверен, - серьёзно сказал Стасик.
Егору показалось, что его лоб бьется о клавиатуру. Вокруг него гремела великолепная гроза. Он восторженно улыбался своей бесконечной уверенности. Так в июле солнце над Балтикой вдруг пробивается сквозь облака и изливает на море потоки света. Очевидность. Он что-то искал в этом хаосе, как искал бы в памяти перед морским пейзажем имя почти забытой женщины.
- Стасик, тебе нужны деньги для организации? Бери.
Деньги лежали в ящике стола. Пачки банковских билетов, валявшиеся вперемешку с непристойными открытками, были залиты чаем. Стасик принялся методично отбирать сухие.