В 1937 году Седов жил особенно напряжённой жизнью. Он проводил огромную работу по сбору материалов для комиссии Дьюи, отвечал на сотни писем и встречался с множеством оппозиционеров из разных стран. Ему удалось многое сделать для разоблачения убийц Райсса и для спасения Кривицкого от преследований сталинской агентуры. В последние месяцы своей жизни Седов собирал материалы для составления картотеки зарубежных агентов ГПУ.
В письмах к отцу Седов не раз сообщал, что чувствует за собой неослабную слежку. Эта слежка приобрела особую интенсивность с 1935 года. Она осуществлялась членами группы Эфрона, которые следовали за Седовым буквально по пятам. Помощник Эфрона Смиренский поселился в соседнем с Седовым доме, откуда вёл за ним постоянное наблюдение.
Во время допроса в НКВД Эфрон заявил, что наблюдение за Седовым было поручено завербованному им агенту. После того, как этот агент был замечен Седовым, тот обратился к французской полиции, которая задержала "наблюдателя", допросила его и после допроса отпустила, но поставила его под жёсткий надзор. Поэтому на некоторое время была прекращена всякая связь группы Эфрона со Смиренским[1].
Когда Седов выехал на две недели в приморский городок Антибы (это был его единственный отдых за много лет), Рената Штейнер поселилась в одном с ним пансионе, откуда направляла ежедневные отчёты Эфрону и Смиренскому, находившимся в том же городке. При этом ей было сказано, что Седов - спекулянт оружием, снабжающий им франкистов[2].
Члены группы Эфрона поджидали Седова на вокзале города Мюлуза, куда он собирался выехать для встречи со швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Седов избежал гибели в этой ловушке только потому, что накануне намечавшейся поездки заболел и не смог выехать из Парижа. Летом 1937 года охота за Седовым была на время прекращена, потому что террористы были переброшены на организацию убийства Райсса, которое считалось в Москве более неотложным делом.
Друзья Седова не раз писали Троцкому, что его сын подвергается в Париже серьёзной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Признавая такую опасность несомненной, Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было покинуть[3].
В начале 1937 года Седов опубликовал во французском журнале "Confession" статью, в которой заявлял, что обладает отличным здоровьем и не склонен к депрессии и самоубийству. Он предупреждал, что в случае его внезапной смерти виновников надо будет искать в лагере сталинистов[4].
В ноябре 1937 года Зборовский доносил, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив[5].
В последнем письме Троцкому, отправленном 4 февраля 1938 года, Седов не сообщал о каких-либо признаках заболевания и рассказывал о своей кипучей деятельности в связи с предстоящим процессом по делу об убийстве Райсса[6].
Болезнь Седова началась 10 февраля. В целях обеспечения его безопасности он не был помещён во французскую больницу, где требовалось предъявить паспорт и тем самым раскрыть его настоящее имя. Его устроили под именем французского инженера Мартэна в частную клинику, принадлежавшую русскому эмигранту.
Жанна Молинье настаивала, чтобы о болезни и местонахождении Седова не сообщалось даже его близким товарищам. Однако, как вскоре стало известно, Зборовский, навещавший больного, "конфиденциально" сообщил об этом некоторым французским троцкистам[7].
Сразу же после помещения в больницу Седову была сделана операция аппендицита, после которой на протяжении четырёх дней наблюдалось явное улучшение его здоровья. Однако на пятую ночь Седов, находясь в состоянии бреда, бродил без всякого присмотра по коридорам больницы. Спустя ещё сутки наступила смерть.
Описывая своё состояние после получения известия о смерти сына, Троцкий замечал: "16 февраля самый чёрный день в нашей личной жизни... Вместе с нашим мальчиком умерло всё, что ещё оставалось молодого в нас самих"[8].
Первые недели после смерти Седова совпали с сообщениями о новом московском процессе. "Мы живём с женой эти дни так же, как жили всегда, только под гнётом самой большой утраты, какую нам пришлось пережить, - писал Троцкий. - ...Почта приносит нам каждое утро многочисленные письма сочувствия со всех концов света... Мы читаем телеграммы из Москвы, уточняем детали в статьях... Отдых состоит в воспоминаниях о сыне, жизнь которого так неразрывно была связана с нашей жизнью за последние три десятилетия. Ночь и снова день. Нас поддерживает мысль, что мы продолжаем служить делу, которому служили всю жизнь"[9].
В первом отклике на смерть сына Троцкий писал: "Рана ещё слишком свежа, и мне трудно ещё говорить, как о мёртвом, о Льве Седове, который был мне не только сыном, но и лучшим другом. Но есть один вопрос, на который я обязан откликнуться немедленно: это вопрос о причинах его смерти"[10].
Считая весьма вероятным отравление Седова, Троцкий подчёркивал: в распоряжении ГПУ имеются исключительные научные и технические средства, которые могут крайне затруднить работу судебно-медицинской экспертизы. Тайны искусства отравления, усовершенствованного в связи с развитием военной химии, "недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно всё"[11].
В мысли об отравлении Седова Троцкого укрепили прозвучавшие на третьем московском процессе сообщения о специальной лаборатории по испытанию новейших ядов, которая находилась в распоряжении Ягоды, и об ускорении светилами московской медицины смерти больных с помощью методов, которые не поддаются или трудно поддаются контролю. "С точки зрения интересующего нас вопроса, - подчёркивал Троцкий, - почти безразлично, были ли в данных конкретных случаях показания подсудимых правдивы или ложны. Достаточно того, что тайные методы отравления, заражения, содействия простуде и вообще ускорения смерти официально включены в арсенал ГПУ"[12].
19 июля 1938 года Троцкий направил письмо французскому следователю, занимавшемуся расследованием причин смерти Седова. В нём он заявлял, что версия следствия об естественном характере смерти (инфекция повлияла на организм, ослабленный после перенесённой операции) вызывает сомнения уже потому, что "в течение долгого времени, особенно же последних двух лет, Седов жил в обстановке постоянной блокады со стороны шайки ГПУ, которая на территории Парижа распоряжается почти с такой же свободой, как в Москве". Поэтому гибель Седова следует рассматривать не как обычный случай, а как неожиданную даже для врачей "смерть одинокого изгнанника после долгого единоборства между ним и могущественным государственным аппаратом, вооружённым неисчерпаемыми материальными, техническими и научными средствами... Дело идёт о совершенно определённой международной шайке, которая совершает уже не первое преступление на территории Франции, пользуясь и прикрываясь дружественными дипломатическими отношениями (между СССР и Францией - В. Р.)"[13]. В этом Троцкий усматривал причину того, что расследование причин смерти Седова на протяжении пяти месяцев не привело ни к каким результатам, подобно расследованию кражи архивов и попытки убить Седова в Мюлузе.
Одно из свидетельств загадочного характера смерти Седова Троцкий видел в том обстоятельстве, что оперировавший хирург спросил Ж. Молинье: не покушался ли ранее Седов на самоубийство. "Поворот к худшему в состоянии больного, - комментировал этот факт Троцкий, - оказался настолько резок и внезапен, что хирург, не зная ни личности больного, ни условий его жизни, увидал себя вынужденным прибегнуть к гипотезе самоубийства"[14].
Получив новые сообщения о ходе расследования, Троцкий 24 августа направил дополнительное заявление следователю. Указывая на очевидные пробелы, допущенные следствием, он напоминал, что при расследовании дела об убийстве Райсса было твёрдо установлено: "В ряду врагов ГПУ и намеченных им жертв Лев Седов занимал первое место, рядом со мною. ГПУ не спускало с него глаз. В течение по крайней мере двух лет бандиты ГПУ охотились за Седовым во Франции, как за дичью... Можно ли допустить хоть на минуту, что ГПУ потеряло Седова из виду во время его помещения в клинику и упустило исключительно благоприятный момент? Допускать это органы следствия не имеют права"[15].
Троцкий называл ряд установленных следствием фактов, подтверждавших подозрения о насильственном характере смерти Седова. Директор клиники, в которой находился больной, по сведениям французской полиции, "сочувствовал большевикам". Настоящее имя Седова было сообщено только владельцу клиники Симкову, который разговаривал с больным по-русски, хотя тот был помещён в клинику под французским именем. Хирург, производивший операцию, отказался дать объяснения следователю, ссылаясь на профессиональную тайну. "Если бы смерть Седова естественно и неизбежно вытекала из характера его болезни, - писал по этому поводу Троцкий, - то у хирурга не могло бы быть ни малейшего интереса или психологического побуждения отказываться от дачи необходимых разъяснений"[16].
Следствие было осложнено тем, что вскоре после смерти Седова Симков потерял двух сыновей, ставших жертвой случайного обвала. В период, когда судьба исчезнувших мальчиков оставалась ещё неизвестной, Симков в интервью французской газете заявил: если его сыновья похищены, то это может быть делом рук только троцкистов, стремящихся таким образом отомстить ему за смерть Седова. "Я должен прямо сказать, - писал Троцкий, - что такое предположение могло придти в голову либо человеку, совесть которого не была вполне спокойна; либо человеку, который вращается в смертельно враждебных мне и Седову политических кругах, где агенты ГПУ могли прямо натолкнуть мысль несчастного отца на фантастическое и возмутительное предположение"[17].
Подозрительным Троцкий считал и то обстоятельство, что французская коммунистическая печать, ранее много писавшая о Седове (разумеется, во враждебном духе), не поместила ни единой строки о его смерти. "Такого рода "осторожность", - указывал Троцкий, - становится особенно многозначительной, если принять во внимание, что в острых для Москвы вопросах французская печать Коминтерна получает непосредственные инструкции от ГПУ через старого агента ГПУ Жака Дюкло и других"[18].
В конце "Дополнительного заявления" Троцкий утверждал, что французская полиция не стремится к выяснению истины, поскольку "ГПУ имеет во французской полиции и над ней могущественных сообщников. Миллионы червонцев расходуются ежегодно на то, чтобы обеспечить безнаказанность сталинской мафии во Франции. К этому надо ещё прибавить соображения "патриотического" и "дипломатического" порядка, которыми с удобством пользуются убийцы, состоящие на службе Сталина и орудующие в Париже, как у себя дома. Вот почему следствие по делу о смерти Седова носило и носит фиктивный характер"[19].
Разумеется, Троцкий обладал лишь обрывочной информацией об обстоятельствах смерти сына. Письма Эстрин и Зборовского по этому поводу могли только дезориентировать его, поскольку в них излагалась версия об естественном характере смерти и оспаривалось мнение Жанны Молинье об отравлении Седова[20].
Новые факты, связанные с обстоятельствами смерти Седова, выявились в 1955 году, при допросе Зборовского сенатской подкомиссией США. Здесь Зборовский вынужден был признать, что он передал резиденту ГПУ сведения о болезни Седова и клинике, в которую тот был помещён[21].
Версия о смерти Седова как замаскированном убийстве находит подтверждение и в том, что она произошла в канун третьего московского процесса, на котором Седов обвинялся в новых преступлениях, в связи с чем он неизбежно выступил бы с убедительными опровержениями.
Изучив хранящиеся в московских архивах донесения Зборовского, Волкогонов пришёл к выводу, что остаётся мало сомнений в причастности НКВД к гибели Седова. Правда, прямых распоряжений об убийстве обнаружить не удалось. Волкогонов объяснял это тем, что подобные приказы давались устно, чтобы не оставлять компрометирующих следов. Кроме того, после завершения такого рода "операций" значительная часть связанной с ними документации уничтожалась[22].
В следственном деле Шпигельглаза содержится упоминание последнего о том, что Ежов, получив известие о смерти Седова, сказал: "Хорошая операция. Вот здорово мы его, а?"[23]. Хотя Шпигельглаз на допросе назвал эти слова беспочвенным хвастовством и утверждал, что НКВД не имел отношения к смерти Седова, эти сообщения нельзя принимать на веру. Сталинские зарубежные спецслужбы имели столь разветвлённый характер, что данная операция могла быть осуществлена и без участия и даже ведома Шпигельглаза.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Столица. 1992. № 39. С. 59.<<
[2] Poretsky E. K. Our own people. P. 238; Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. С. 44.<<
[3] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 7.<<
[4] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68-69. С. 29.<<
[5] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 167.<<
[6] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 164.<<
[7] Архив Троцкого. № 860.<<
[8] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 8.<<
[9] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.<<
[10] Там же. С. 164.<<
[11] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 7.<<
[12] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68-69. С. 28.<<
[13] Там же. С. 29-30.<<
[14] Там же. С. 29.<<
[15] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 14-15.<<
[16] Там же. С. 13.<<
[17] Там же. С. 14.<<
[18] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.<<
[19] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 15.<<
[20] Архив Троцкого. №№ 860, 15852.<<
[21] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February, 29. 1956. P. 92.<<
[22] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 168.<<
[23] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 532.<<