Следствие по этому делу возглавлялось Ежовым, Вышинским и Аграновым. Сталин систематически заслушивал их доклады, знакомился с протоколами допросов арестованных и участвовал в составлении наиболее важных документов будущего процесса.
В 1960 году в сталинском личном архиве были обнаружены списки Московского и Ленинградского "центров", которые Сталин лично составлял для "доказательства" связи между этими вымышленными центрами. При этом он сначала включал одних бывших оппозиционеров в "Московский центр", а затем "переводил" их в Ленинградский и наоборот. Не испытывая беспокойства по поводу суда истории, Сталин не позаботился даже об уничтожении следов своего прямого участия в грубейших судебных подлогах. Проведённая в начале 60-х годов Прокуратурой СССР графологическая экспертиза подтвердила, что эти списки были написаны рукой Сталина[1].
На протяжении нескольких недель после ареста Каменев и Зиновьев отрицали своё участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с 1930 года утратил надежду на возвращение в партийное руководство, а с ноября 1932 года не встречался с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче. После предъявления ему обвинения Каменев подал заявление, в котором указывал: приписывание ему принадлежности к организации, "поставившей себе целью, устранение руководителей Советской власти", не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Поэтому он подчёркивал: "Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности, и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии"[2].
Иной характер носило поведение Зиновьева, который в условиях тюрьмы и следствия пережил новый этап деморализованности. В написанном за два дня до суда пространном "Заявлении следствию" он выражал "самое горячее раскаяние" по поводу того, что после возвращения из ссылки "с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров... со всеми конкретными именами и деталями". Уверяя, что теперь "готов сделать всё, всё, всё, чтобы помочь следствию раскрыть всё, что было в антипартийной борьбе моей и моих единомышленников", Зиновьев заявлял, что теперь называет "всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы".
Зиновьев сообщал, что после возвращения из последней ссылки они с Каменевым решили вести себя так, чтобы, "если, скажем, через год спросят о нас и нашем поведении ОГПУ - ОГПУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем". В соответствии с этим решением он даже с одним из своих ближайших друзей Евдокимовым разговаривал в столь "благонамеренном" духе, что "читал у него в глазах: ты что это - всерьёз?" Однако (прибавлял с сожалением Зиновьев) в последующем он не мог удержаться от разговоров с Каменевым и Евдокимовым о происходящих политических событиях и в этих разговорах давал "опять отрицательные характеристики многому из того, что делало партруководство".
Принимая казуистическую логику, навязанную ему следователями, Зиновьев писал, что только в тюрьме понял: подобные разговоры с узким кругом бывших соратников означали "наличие центра", роль которого "на деле была, конечно, антипартийной, т. е. контрреволюционной". "Двурушничество" и "политическую двойственность" своей группы Зиновьев усматривал в том, что она не только не смогла проникнуться "чувствами полного признания" к Сталину, но испытывала к нему "враждебные чувства". "Если бы я имел возможность всенародно покаяться, - писал он по этому поводу, - это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам ещё один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но всё же способной немало брёвен положить на дороге этого великого вождя пролетариев".
Наконец, Зиновьев писал, что он "должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются" и до которых могли доходить его "отдельные отзывы, замечания, слова". Поэтому он "должен признать морально-политическую ответственность бывшей "ленинградской оппозиции" и мою лично за совершившееся преступление". Заявляя в заключение, что трагично "кончать мне свои дни по обвинению в той или иной прикосновенности к террору против вождей партии", Зиновьев заверял: "Всё отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину"[3].
После получения "Заявления" Зиновьева, работниками сталинского секретариата были внесены изменения в уже утверждённое судом и врученное подсудимым обвинительное заключение, где говорилось, что главные обвиняемые свою вину не признали. Новый вариант обвинительного заключения был объявлен подсудимым и опубликован в печати лишь на второй день процесса. В этом варианте утверждалось, что в результате получения "новых данных" о существовании "подпольного Московского центра" дела по обвинению Зиновьева, Каменева и других лиц, осуждённых Особым совещанием к административной ссылке, были подвергнуты переследствию и переданы на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР.
В обвинительном заключении и официальных сообщениях о процессе подчёркивалось, что "политически в антипартийном подполье слились в одну сплошную реакционную массу все контрреволюционные антипартийные группировки", среди которых самой опасной являлась зиновьевская группа, применявшая "все гнуснейшие средства из арсенала фашизма". Среди этих средств, однако, назывались только "злобная, враждебная критика важнейших мероприятий партии" и распространение "самой гнусной клеветы, "слухов" и сплетен о руководстве партии". Поэтому выводы обвинительного заключения ограничивались казуистической формулировкой: "Следствием не установлено фактов, которые давали бы основание предъявить членам "Московского центра" прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но вся обстановка и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного "Московского центра" доказывают, что они знали о террористических настроениях членов этой группы (Ленинградского центра - В. Р.) и разжигали эти настроения". На этом основании указывалось, что обвиняемые должны нести не только моральную и политическую ответственность, но и "ответственность по советским законам" "за последствия их подпольной террористической деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу"[4].
В день опубликования обвинительного заключения Троцкий начал вести дневниковые записи по поводу процесса "московского центра", объединённые затем в статью "Дело Зиновьева, Каменева и др.". В ней он прежде всего обращал внимание на неувязки между процессами двух "центров". В обвинительном акте и приговоре по делу "ленинградского центра" ни единым словом не упоминалось о Зиновьеве и Каменеве, хотя к тому времени они были уже арестованы "в связи" с убийством Кирова и приговорены к административной ссылке. После суда над 14 ленинградцами и их расстрела казалось, что дело об убийстве Кирова завершено. "Но так могло казаться лишь тем, кто забыл о главной задаче всего предприятия: об амальгаме"[5].
Троцкий подчёркивал, что Зиновьева и Каменева "арестовали не "почему-либо, а для чего-либо. Их арестовали для амальгамы, т. е. для установления связи между террористическим убийством и оппозицией, всякой вообще оппозицией, всякой вообще критикой, прошлой, настоящей и будущей". Отмечая, что решения о высылке Зиновьева и Каменева и о предании их военному суду отделены почти месяцем, Троцкий писал: "Получается такая картина, как если бы Зиновьева и Каменева подвергали пытке неизвестностью: "Мы вас можем оставить в партии, но мы можем вас и расстрелять". Похоже на то, что Сталин чего-то домогается от Зиновьева и Каменева, играя на их не очень стойких нервах. Чего же он может домогаться? Очевидно, каких-либо "подходящих", "нужных", "полезных" показаний. Зиновьев, Каменев и их друзья, поставленные под угрозу расстрела, должны помочь Сталину исправить и доделать ту амальгаму, которую жестоко скомпрометировал слишком медлительный консул"[6].
Из обвинительного заключения следовало, что от Каменева, Зиновьева и их сопроцессников не удалось добиться признаний в подстрекательстве к убийству Кирова. Им вменялось в вину участие в "контрреволюционной деятельности" вообще. "Что это значит, мы знаем хорошо, - писал Троцкий. - Контрреволюцией является всё то, что не совпадает с интересами, взглядами, зигзагами и предрассудками бюрократической верхушки". Что же касается того, в чём конкретно выражалась "контрреволюционная деятельность" Зиновьева и других, "мы, пожалуй, так и не узнаем. Вернее всего в том, что они в тесном кругу жаловались на Сталина, вспоминали "Завещание" Ленина, ловили бюрократические слухи и мечтали о "настоящем" партийном съезде, который сместит Сталина. Вряд ли было что-либо более серьёзное. Но они представляли ту опасность, что могли стать осью для недовольной Сталиным низшей и средней бюрократии. А в этой области верхушка не шутит"[7].
Троцкий констатировал, что из обвинительного акта отчётливо видна полная непричастность московской группы обвиняемых к убийству Кирова. "Сталин возлагает на Зиновьева, как бывшего вождя бывшей ленинградской оппозиции, политическую ответственность за террористические тенденции". Эти обвинения прежде всего основывались на показаниях Сафарова, привлечённого к процессу в качестве свидетеля. Однако Сафаров утверждал, что контрреволюционная деятельность Зиновьева, Каменева и других носила особенно активный характер в 1932 году. Но за эту деятельность они были тогда же исключены из партии и сосланы. Как подчёркивал Троцкий, это происходило в то время, когда "паническая коллективизация ... породила неисчислимые жертвы и буквально поставила на карту судьбу советского режима. Всё кипело в стране, и вся бюрократия шушукалась в недоумении и страхе"[8].
В показаниях Сафарова указывалось, что после 1932 года "контрреволюционная деятельность" зиновьевской группы приняла "ползучий характер". Однако обвинительный акт не сообщал, в чём именно состояла эта "ползучая контрреволюция". Он упоминал лишь о "вражде группы Зиновьева к вождям, о дававшихся ею политических директивах (каких? когда? кому?) и пр., но тщательно избегал пояснений, фактов, дат". Аналогично обстояло дело с обвинениями подсудимых в том, что они поддерживали связь с ленинградской террористической группой и "в борьбе с советской властью не останавливались ни перед какими средствами". "К сожалению, ни одно из этих средств не названо! - комментировал эту часть обвинительного заключения Троцкий. - Равным образом не указано, к какому времени относились эти сношения... Обвинительный акт ни словом не упоминает о связи этих обвиняемых с Николаевым"
Анализируя приводившиеся в обвинительном акте "признания", Троцкий подчёркивал, что в них заключается самая гнусная сторона затеянной Сталиным судебной инсценировки. "По существу обвинения Зиновьев и Каменев ничего не признали, да и не могли ничего признать, ибо никакого материального состава преступления не было. Но поставленные под топор военного суда, они согласились принять на себя "политическую" ответственность, чтобы избегнуть расстрела за террористический акт. Зиновьев ничего не показывает, ничего не рассказывает, он лишь покорно рассуждает на тему о том, что "прежняя деятельность" "бывшей оппозиции" - в силу "объективного хода вещей" -"не могла не способствовать вырождению этих преступников". Зиновьев соглашается признать не юридическую, а "философскую" амальгаму советской печати: если б не было на свете оппозиций и критики, то не было бы и вредных заблуждений, молодые люди были бы послушны, и террористические акты были бы невозможны".
Раскрывая смысл "этой отвратительной и вполне сознательной путаницы", Троцкий с удивительной точностью реконструировал деятельность Сталина по подготовке процесса. "Сталин поставил Зиновьеву и Каменеву ультиматум: они сами должны доставить ему такую формулу, которая оправдала бы его репрессии против них, тогда он снимет обвинение в организации убийства Кирова. Формула Зиновьева должна была десять раз переходить из тюрьмы в кабинет Сталина и обратно, пока, после всех необходимых поправок, была признана приемлемой. После этого был инсценирован военный суд. Так, угрозой большей репрессии Сталин вымогает признания, которые оправдывают меньшую репрессию"[9].
Процесс "Московского центра" немного прибавил к тому, о чём говорилось в обвинительном заключении. В сообщении о процессе указывалось, что обвиняемые "не могли не принять на себя ответственность за убийство Кирова, по крайней мере, в отношении моральном и политическом". В подтверждение этого приводились слова Зиновьева: "Объективный ход событий таков, что с поникшей головой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вырождению этих негодяев (т. е. лиц, расстрелянных по делу "Ленинградского центра" - В. Р.)"[10].
На процессе подсудимые конкретизировали содержание своих "контрреволюционных разговоров", причем из этой конкретизации становилось ясно, что последние сводились к критике чудовищных ошибок и преступлений сталинской клики. Так, Евдокимов заявлял, что "в оценке коллективизации ...мы называли безумием и авантюрой превращение миллионов мелких хозяйчиков в коллективные хозяйства в кратчайший срок... Мы говорили, что вся писанина в прессе об успехах индустриализации не соответствует действительности, обвиняя ЦК в обмане пролетариата и партии... Мы клеветнически утверждали, что материальное положение рабочего класса не улучшается, а ухудшается... Мы говорили, что перенапряжение, с которым строится социализм в нашей стране и которое создано искусственно неверной политикой партии, восстанавливает рабочий класс против партии... В вопросах внутрипартийной демократии нами давалась самая злобная критика существующему в партии режиму... Мы злобно шипели о том, что партии нет, что нет ЦК, нет внутрипартийного режима, бросая по адресу т. Сталина злобные контрреволюционные инсинуации. Мы обвиняли партийное руководство в том, что оно не принимает мер к активизации международного рабочего движения, клеветнически утверждая, что Центральный Комитет тормозит развитие этого движения. Для примера приведу разговор свой с Зиновьевым в конце 1934 года. Зиновьев обвинял ЦК в том, что инициатива в руководстве рабочим движением во Франции отдается в руки II Интернационала"[11].
Любой здравомыслящий человек в СССР и за рубежом, очистив эти показания от эпитетов "злобный", "контрреволюционный", "клеветнический" и т. п., легко мог увидеть справедливость и обоснованность критики сталинской политики и несуразность попыток связать эту критику с убийством Кирова.
Как сообщил в 1956 году бывший работник НКВД, конвоировавший на суде Каменева, к последнему непосредственно перед началом судебного заседания обратился помощник начальника секретно-политического отдела НКВД Рутковский со словами: "Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь, если Вы на суде подтвердите Ваши показания... Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира". Видимо, поэтому Каменев на суде заявил: "Здесь не юридический процесс, а процесс политический"[12].
На суде некоторые подсудимые продолжали отрицать своё участие в "Московском центре". Так, Куклин заявил: "Я до вчерашнего дня не знал, что я действительно член центра. Я вчера только услышал от Зиновьева, что я был членом центра"[13].
Во время процесса публиковались сообщения о массовых митингах, на которых выносились резолюции с требованием расстрела обвиняемых. Тем самым осуществлялась подготовка общественного мнения к самому жестокому приговору. Однако шаткость "показаний" подсудимых вынудила суд повторить в приговоре вывод следствия о том, что не установлено фактов, которые дали бы основание квалифицировать действия подсудимых "как подстрекательство к гнусному преступлению"[14]. Поэтому Зиновьев был приговорен "только" к десяти годам, Евдокимов - к восьми, Каменев и другие - к пяти годам тюремного заключения. Однако данная формулировка приговора не могла не наталкивать на мысль о возможности получения в будущем новых "фактов", которые позволили бы вновь вернуться к обвинению подсудимых в подготовке убийства Кирова.
Поставленная Сталиным перед следствием и судом цель не была достигнута в полной мере. После завершения процесса Агранов на оперативном совещании в НКВД заявил: "Нам не удалось доказать, что "Московский центр" знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова"[15].
Анализируя итоги процесса, Троцкий ставил вопрос: какие же преступления признали на нём обвиняемые? "Подготовку реставрации капитализма? Подготовку военной интервенции? Подготовку убийства Кирова и Сталина? Нет, не совсем это. Под дулом револьвера они признали: 1) что очень критически относились к методам коллективизации; 2) не питали к Сталину-Кагановичу никаких симпатий; 3) не скрывали своих мыслей и чувств от своих ближайших друзей. Только! Всё это было в 1932 году. За эти тяжкие преступления, главным образом, за отсутствие любви к Сталину, они и были в своё время исключены. После того они, однако, покаялись и были восстановлены в партии. Какое же преступление вменено им за время после покаяния? Из вороха пустых фраз и лакейских ругательств мы извлекли одно-единственное конкретное указание: в декабре 1934 года Зиновьев говорил своим друзьям, что политика единого фронта ведется Коминтерном неправильно... Самый факт, что такого рода критическая оценка новейшей политики Сталина-Бела Куна приводится на суде, как преступный акт и официально цитируется, как доказательство контрреволюционного заговора, показывает, до какого неслыханного унижения довел партию разнузданный произвол термидорианско-бонапартистской бюрократии!"[16]
Возвращаясь спустя год к оценке процесса, Троцкий писал: "Зиновьев и Каменев уличены в страшном преступлении: они критиковали (в четырёх стенах!) авантюристские темпы коллективизации, которые привели к бессмысленной гибели миллионов людей. Подлинно пролетарский суд, разобравши дело, посадил бы несомненно в тюрьму авантюристов-коллективизаторов. Суд Сталина-Ягоды посадил... в тюрьму Зиновьева и Каменева по обвинению... в террористическом акте, к которому они не имели и не могли иметь ни малейшего отношения!"[17]
При анализе итогов процесса Троцкий выражал уверенность в том, что Сталин пытался добиться от обвиняемых признаний в их связях с "троцкистами", однако эти попытки не увенчались успехом, поскольку даже имя Троцкого на процессе не упоминалось. "Было бы, однако, преступным легкомыслием думать, - предупреждал Троцкий, - что Сталин откажется от попыток подкинуть ним какое-нибудь новое "дело", подстроенное ГПУ и его иностранными агентами. Других методов для борьбы с нами у Сталина нет. Дело Зиновьева, помимо своего собственного значения, важно, как предупреждение"[18].
Топорность, с которой был подготовлен и проведён первый процесс Зиновьева-Каменева, неспособность следствия и суда протянуть от последних нити к Троцкому заставили Сталина отсрочить на полтора года исполнение своего главного замысла: представить Троцкого организатором всеобъемлющего заговора, включавшего подготовку террористических актов, связь с иностранными разведками и другие зловещие преступления.
Пока же Сталин приказал провести ещё один процесс, также приведший к результатам, далёким от тех, какие он планировал.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Аргументы и факты. 1990. № 22. С. 6-7.<<
[2] Реабилитация. С. 165.<<
[3] Там же. С. 159-164.<<
[4] Правда. 1935. 16 января.<<
[5] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 7.<<
[6] Там же. С. 7-8.<<
[7] Там же. С. 8.<<
[8] Там же. С. 9.<<
[9] Там же. С. 9-10.<<
[10] Правда. 1935. 16 января.<<
[11] Там же.<<
[12] Реабилитация. С. 168.<<
[13] Там же.<<
[14] Правда. 1935. 18 января.<<
[15] Реабилитация. С. 155.<<
[16] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 12.<<
[17] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 6.<<
[18] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 10.<<