Длинные ночи отступали, казалось, лишь из жалости к городу, на несколько часов. Тогда серый свет зари или сумерек, сочащийся сквозь грязно-белый облачный покров, разливался над миром словно бледный отблеск далёкого ледника. Даже снег, падающий беспрерывно, не нёс света. Это белое, лёгкое и тихое погребение тянулось до бесконечности в пространстве и времени. Уже к трём часам нужно было зажигать ночники. Над снегом пепельных тонов, непрозрачной синевой, неистребимо серыми старыми камнями сгущался вечер. И снова вступала в свои права ночь, неумолимая и успокаивающая: нереальная. В темноте речная дельта вновь обретала свои географические очертания. Чёрные каменные обрывы, изломанные под прямыми углами, окаймляли застывшие каналы. Широкая скованная льдом река излучала какое-то мрачное свечение.
Порой северные ветра, пришедшие со Шпицбергена или из мест ещё более далёких, быть может, из Гренландии или с Северного полюса, через Ледовитый океан, Норвегию, Белое море порывами проносились над угрюмым руслом Невы. Холод начинал терзать гранит, пришедшие с юга через Балтийское море тяжёлые туманы неожиданно рассеивались, и камни, земля, обнажённые деревья тотчас покрывались кристаллами инея, каждый из которых представлял собой едва различимое глазом ослепительной белизны чудо из цифр и векторов. Ночь меняла облик, срывая покровы нереальности. Появлялась Полярная звезда, созвездия открывали бесконечность вселенной. На следующий день осыпанные серебристой пылью бронзовые всадники на каменных постаментах казались пришедшими с какого-то странного праздника; высокие гранитные колонны Исаакиевского собора, его населённый святыми фронтон и массивный позолоченный купол - всё было покрыто инеем. Фасады и набережные красного гранита приобретали в этом чудесном одеянии приглушённые розовые и белые тона. Сады с тонкой филигранью ветвей казались зачарованными. Эта фантасмагория радовала глаз выходивших из своих душных обиталищ; как будто тысячи одетых в шкуры людей опасливо выбирались зимой из жарких, полных ужасающего животного зловония пещер.
Нет света в целых кварталах. Доисторический мрак.
Люди ютились в обледенелых жилищах, где каждый обитаемый угол походил на берлогу; застаревшая вонь проникала даже в шубы, которые они надевали, чтобы пойти в соседнюю комнату вырвать несколько досок из паркета для поддержания огня - или взять книгу - или выбросить в чулан в конце коридора ночные нечистоты на кучу отбросов, также покрытых великолепным инеем, каждый кристалл которого - чудо чистоты. Холод свободно проникал через выбитые стёкла.
Город, разделённый широкими проспектами и извилистыми каналами, окружённый островами, кладбищами, огромными мёртвыми вокзалами, тянулся вглубь узкого залива, до границ белого одиночества (но царили ночи, нереальные или звёздные, неумолимые или успокаивающие; и этими ночами лыжники, вооружённые большими маузерами с пятьюдесятью заострёнными пулями, прихватив с собой фляги водки, по два кило чёрного хлеба, двадцать кусков сахара, умело подделанные датские паспорта, зашив в подкладку штанов сотню долларов, решительно и быстро отправлялись в эту пустыню, где самым худшим было встретить человека; женщины, державшие за руку своих детей, старики, подлецы, все, кто гнулся под сильным ветром террора, ещё более смертоносным, чем ветры полярные, тоже шли в эту ледяную пустыню, ведомые изменниками и шпионами, влекомые ненавистью и страхом, иногда пряча бриллианты в потаенных и непотребных местах своего тела, словно каторжники последние гроши).
С большой высоты, на которой медленно пролетал по утрам краснозвёздный самолёт, Нева казалась тонкой белой змеёй, бросавшейся на пустыню с раскрытой пастью, в которой заострялись два синеватых язычка.
Обезлюдевшие предместья голодали. Над заводскими трубами больше не поднимались дымы, и когда какая-нибудь из них случайно начинала дымить, закутанные в лохмотья женщины, толпившиеся у дверей коммунального магазина, с мрачным любопытством глядели на это странное явление.
- Там чинят пушки. Там получают особый паёк.
- Сколько?
- Сколько? Четыреста граммов хлеба в день, вот так, но это не для нас, только для них. Знаем мы этих заводских, сволочей...
Почерневшие красные знамёна висели у ворот старинного дворца цвета бычьей крови, построенного маэстро Бартоломео Растрелли, который сочетал итальянскую элегантность XVIII века с очаровательными и прихотливыми украшениями. Особняк фаворитов императриц, покорителей Тавриды и Кавказа, владевших тысячами душ крепостных крупных помещиков - невежд, интриганов и воров, которых в один прекрасный день Тайная Канцелярия подвергала пыткам и затем ссылала в леса далеко на Восток. Когда гиды из Политпросвета говорили простым людям, приезжавшим в столицу на правительственные съезды, что перед ними творение архитектора Растрелли, эти посетители натурально думали, что "архитектор расстрелян". У дверей более строгих особняков и дворцов наполеоновских времён, с благородными фронтонами правильных очертаний, опиравшимися на массивные колоннады, висели такие же лоскуты. Различные эпохи империи отмечали улицы величественными строениями, которые могли навеять сон о гробницах фараонов какой-нибудь фиванской династии. Но находившиеся внутри наследники династии недавно пришли с торфяников Урала; и эти гробницы, подлинные гробницы режима, носили таблички: "РКП(б). Райком II района", "РСФСР. Народный комиссариат просвещения. Управление службами обучения отсталых детей", "РСФСР. Школа командиров рабоче-крестьянской Красной Армии". В этих дворцах, мёртвых, ибо их завоевали, развенчанных, ибо они не являлись больше дворцами, работали. Пулемёты, выставленные в вестибюлях, иногда в тени больших неуклюжих медведей, которые раньше держали поднос для визитных карточек, казались стальными зверями, молчавшими, но готовыми укусить. В княжеских покоях раздавался громкий стук пишущих машинок; один неотёсанный завоеватель, товарищ Рыжик, спал, не сняв ботинок, в кабинете в стиле Людовика XV на том самом диване, на котором восемнадцать месяцев назад старый эпикуреец из августейшего рода Рюрика развлекался тем, что, полный восторженного упоения, созерцал обнажённых женщин. Теперь этот эпикуреец лежал где-то на неизвестном артиллерийском полигоне, нагой, с растрёпанной бородой и простреленной головой под полуметром земли, метром снега и безымянной тяжестью вечности.
На том же этаже в будуарах, разделённых светлыми деревянными перегородками, канцелярии сортировали дела; ряды разношёрстных реквизированных матрасов, положенных на пол, превращали в дортуары большие, белые с золотом, залы для торжеств. Огромные хрустальные люстры слабо позвякивали, когда мимо проезжал грузовик; растерявшие гордость заключённые, которые раньше, быть может, под взглядами лакеев в светло-коричневых ливреях величественно поднимались по мраморных лестницам этого особняка, ожидали в подвале часа, когда предстанут перед Чрезвычайной Комиссией. Время от времени равнодушный часовой, облокотившийся на грязный столик у начала подвальной лестницы, вставал, с сожалением набросив на плечо ремень от винтовки, которую носил дулом вниз, и шёл отпирать висячий замок этой тюрьмы.
- Ну, - говорил он беззлобно, - буржуи, до ветру, по трое!
Он фамильярно подталкивал неповоротливые создания, которые теснились на узкой лестнице, а затем некоторое время задерживались во дворе при виде сверкающего снега... Из караулки, расположенной в помещении бывшей кухни, доносился храп.
Рыжик уже потерял счёт времени. Его день не имел ни начала, ни конца. Он спал, когда удавалось - днём, ночью, иногда на заседаниях райкома, если докладчик бывал многословен. Тогда Рыжик засыпал, откинувшись на спинку стула, открыв рот с пожелтевшей верхней губой; и его расслабленные руки, лежавшие на коленях, своей внезапной неподвижностью выдавали бесконечную усталость. Долгое время телефон, этот странный для уха голосок, который наводил на мысль о роющем землю насекомом, вызывал у него нервное раздражение. Теперь он диктовал и получал приказы по аппарату; а его пальцы выводили крупным почерком школьника на обороте папиросных пачек тексты телефонограмм: ..."передать тройкам: закончить в 24 часа реквизицию тёплой одежды"; "взять бочку селёдки в магазине № 12, уменьшить пайки"; "арестовать десять первых заложников из списка, переданного пятёркой"...
Он слушал, полузакрыв глаза, отупев от переутомления, перед крошками чёрного хлеба, рассыпанными на столике с гнутыми ножками. "Алло, Горбунов! Позовите Горбунова. Облава кончилась?" Безобразное насекомое рыло землю в глубине своей норы, где-то очень далеко; незнакомый голос грубо ответил: "Горбунову отстрелили яйца, отстаньте". И связь прервалась. Рыжик выругался; телефон вновь зазвонил с радостной настойчивостью: "Алло, это ты, Рыжик? Театр Сабурова даёт двадцать мест на "Маленькую шоколадницу"... Позади него скрипнула дверь; он почувствовал благотворное, но слегка возбуждающее присутствие другого человека.
- Ксения?
- Это я. Иди поспи, Рыжик.
На Ксении был защитного цвета солдатский френч и очки в оправе белого металла. Она принесла книгу. Рыжик, очень усталый, подумал о двух нежных и упругих полушариях груди, жарких губах. Ксения окинула его долгим взглядом:
- Завтра в шесть часов заседание райкома.
- Хорошо, доброй ночи.
Он спустился по мраморной лестнице. В нём закипал какой-то беспричинный гнев на эту молодую женщину, такую простую и чистую рядом с ним, - одним своим присутствием она отвергала даже мысль о том, что они могут когда-нибудь, лишь на мгновение, встать лицом к лицу как мужчина и женщина, обезоруженные друг другом, предоставленные самим себе.
В пустынной библиотеке возле большой голландской печи два солдата играли в шахматы при свете свечки. Изящный шахматный столик на одной ножке был инкрустирован редкими камнями; фигурки из слоновой кости, в китайском стиле, сработаны причудливо и искусно. Рыжик прислонился к печке, чтобы согреться, и закрыл глаза. Ну и работёнка! А если я в конце концов устану быть сильным? Если?.. В такие минуты крайнего утомления он повторял про себя только два слова: "Так надо". Это чудесным образом подзаряжало его. Усталость принадлежала только дню: сон развеет её. Над снегами, площадью, городом, революцией царила великолепная тихая ночь.
- Вымотался, Рыжик? - спросил один из игроков, передвинув пешку. (Это был невысокий смуглый человек с чересчур длинными нечёсанными волосами, в которых светлели запутавшиеся соломинки.) - Я тоже. Сегодня на рынке молоко по двадцать рублей. Сахар по сорок. Я вернулся из Гдова. Хорошенькое место - деревня! В Матвеевке, представь себе, побывал один комиссар и реквизировал коров и часы. Бедолаги меня едва не растерзали. Продотряды мародёрствуют, убегают или их вырезают. Однако я встретил храбрых ребят с кабельной фабрики... Они благоразумно ночевали на станции. И были правы.
Другой игрок высморкался в грязный платок и произнёс, не поднимая головы, маленькой, шишковатой и упрямой:
- А у меня всё нормально. Моя жена проделала шестьдесят вёрст по железной дороге и восемнадцать пешком, чтобы выменять в деревне двадцать кило муки. Её схватили, когда она приехала. Сейчас у неё лихорадка. Может, это тиф. Я не могу отдать девчонку в детдом, они мрут там, как мухи. Гарде...
- Горбунову отстрелили яйца, - сказал Рыжик.
- Он дармоед, - не смутившись, бросил чернявый. - Я видел, как он регистрировал пишущие машинки. Для него не было разницы между регистрацией и реквизицией. Он тащил всё, вплоть до фотоаппаратов. Я ему сказал: "Ты дурак, из тебя никогда не получится сознательного гражданина"... Он может только болтать: "Мировая революция"...
Теперь Рыжику было жарко, и волнующие мысли копошились в его голове, в тех неясных уголках сознания, куда мы без устали и сожаления отправляем странное множество надежд, мечтаний, упований, неистовств, приглушённых радостей, укрощённых грубых порывов. Он сухо сказал караульным:
- Ты будешь с двух до пяти на страже в тюрьме; а ты у входа, - и вышел.
Ледяная ночь освежила его лицо, но он не почувствовал себя лучше. По приказу Исполкома часовые стояли на страже в тёмных углах у ворот. Небо было затянуто тучами, снег не сверкал: непроглядная тихо падающая крупа приглушала шум шагов.
К трём часам, когда ночь кажется нескончаемой, настолько она огромна, спокойна и глубока, телефон наконец замолчал. Ксения, одна в большом зале, написала несколько строк на обороте пропуска:
|
Революция: огонь Сжечь старого человека. Сжечь саму себя. Обновление человека огнём. |
Она обхватила руками свою голову двадцатилетней девушки и задумалась над этими строчками. Полностью обновить человека красным огнём. Вспахать старую землю, разрушить старое здание. Переделать жизнь заново. И, без сомнения, погибнуть самой. Я погибну: человек будет жить. Я погибну: холод. И всё же глухая тоска. В этом - сопротивление старого человека? Победа, улыбка в пустоте: что ж! я погибну, я готова. "Готова". Она громко произнесла это. Слово эхом отозвалось в тишине и безграничной ночи, долго звучало внутри. Она не заметила, что кто-то стоит позади неё.
Рыжик приблизился так тихо, что паркет не скрипнул под его подбитыми войлоком башмаками, склонился, с разгорячённой головой, запавшими глазами, приняв великое и простое решение. Он тяжело положил руку на плечо молодой женщины. Мгновенно всеми нервами ощутил тепло этого плеча. Чтобы выиграть несколько секунд, бесконечность нескольких секунд, спросил:
- Ты пишешь, Ксения?
- А, это ты!
Не удивившись, даже не до конца обернувшись к нему, она кивком головы указала на строчки, которые только что набросала.
- Прочти, Рыжик. И скажи мне - это верно?
Рыжик выпрямился, совершенно подавленный.
- Верно, верно? Не знаю. Я не люблю романтические формулы. Фразы. Всё гораздо проще: империализм, классовая борьба, диктатура, пролетарская сознательность... До завтра.
Он всем корпусом повернулся на каблуках. Кожаная кобура нагана ударила по бедру. Решительным шагом сомнамбулы Рыжик пересёк тёмные коридоры, во мраке бросился на диван, и усталость сразила его.
...В ту ночь в город прибыло только семь вагонов продовольствия, из них один разграбленный. Арестовали сорок подозрительных. В подвале расстреляли двух человек.