Сразу же после смерти Сталина началось освобождение и реабилитация лиц, репрессированных при сталинском режиме. Любопытно, что инициатива в этом деле, как признавал впоследствии Хрущёв, поначалу принадлежала Берии, который "поднял тогда этот вопрос, подработал его, внёс соответствующие предложения, и мы (т. е. члены Президиума ЦК - В. Р.) согласились с ним"[1]. Эти акции касались в основном лиц, репрессированных в последние годы жизни Сталина, когда Берия не ведал делами МГБ. Что же касается жертв репрессий 30-х годов, то члены "коллективного руководства" приступили к пересмотру их дел лишь накануне XX съезда КПСС.
В первые послесталинские годы, как вспоминал Хрущёв, "мы сами были скованы своей деятельностью под руководством Сталина и ещё не освободились от посмертного давления, хотя и не могли представить себе, что все эти расстрелы могли оказаться необоснованными, что это, говоря юридическим языком, сплошное преступление"[2].
Хрущёв рассказывал, что ложность этой позиции он впервые почувствовал в Югославии, куда он прибыл летом 1955 года для примирения с Тито. Объясняя в беседе с югославскими руководителями массовые репрессии происками Берии, он заметил, что югославы "стали улыбаться и подавать иронические реплики. Это нас раздражало, и мы, защищая Сталина, вступили в большой спор, дошедший даже до скандала". Под влиянием этого спора Хрущёв вскоре публично выступил против югославов в защиту Сталина. "Сейчас всем ясно, что это было неправильно, -признавался Хрущёв. - Тут у меня была позиция человека, который не осознал необходимость разоблачить до конца преступления Сталина..."[3].
Уже в 1954 году генеральный прокурор СССР Руденко представил в ЦК КПСС данные о численности репрессированных с 1921 по 1954 год и некоторые другие материалы, касавшиеся сталинских репрессий. После этого Хрущёв задал Руденко вопрос: насколько обоснованы обвинения, которые предъявлялись на открытых процессах видным деятелям партии. Руденко ответил, что "с точки зрения юридических норм никаких данных для осуждения этих людей не существовало. Всё основывалось только на личных признаниях, а личные признания, добытые путём физических и моральных истязаний, не могут служить базой для осуждения людей". Когда же Хрущёв заявил, что сам слышал, как подсудимые признавались в своих преступлениях, "Руденко улыбнулся: "Тут искусство тех, кто вёл следствие и кто проводил суд. Видимо, доводили людей до такого состояния, что у них имелся единственный способ покончить со страданиями и издевательствами - признаться, а следующим шагом была смерть"[4].
После этого, по словам Хрущёва, у него "возникла потребность приподнять занавес и узнать, как же всё-таки велось следствие,.. какие существовали исходные материалы для ареста и что показало потом следствие по этим арестам?"[5]. Эти вопросы Хрущёв поднял на заседании Президиума ЦК, где было принято решение создать комиссию для обстоятельного расследования всех этих вопросов. 31 декабря 1955 года был утверждён состав этой комиссии (секретари ЦК Поспелов и Аристов, председатель КПК Шверник и его заместитель Комаров). В отчёте комиссии, представленном в Президиум ЦК КПСС 9 февраля 1956 года, сообщалось, что за 1935-1940 годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503 человека[6]. Решение Президиума ЦК о засекречивании этих цифр Хрущёв объяснял тем, что "после долгой истерии охоты на "врагов народа" мы так и не смогли психологически сбросить груз прежнего"[7].
Как подчёркивал Хрущёв, "записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг". Ещё до её получения он - конспиративно от других членов Президиума ЦК - приступил к подготовке своего закрытого доклада на XX съезде партии. К его написанию, помимо доверенных аппаратчиков, было привлечено несколько бывших партийных работников, проведших около 20 лет в сталинских тюрьмах и лагерях.
О своём решении выступить с этим докладом Хрущёв сообщил другим членам Президиума лишь во время одного из перерывов между заседаниями XX съезда. Как только Хрущёв кончил говорить, остальные члены Президиума выступили с резкими возражениями. Особенно нервно реагировал Ворошилов: "Разве возможно всё это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности".
Хрущёв в ответ выдвинул тщательно продуманные соображения, неявно указывая, что его собственная вина меньше, чем вина других членов Президиума ЦК, в 30-е годы стоявших ближе него к Сталину. "Я, да и многие другие, - говорил он, - находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остальное тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с XVII съезда и как член Политбюро с её XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол". На эти аргументы опять последовала крикливая реакция, в особенности со стороны Ворошилова, Кагановича и Молотова: "Да ты понимаешь, что произойдет?" Ворошилов заявил, что вообще не следует поднимать вопроса о массовых репрессиях. "Ну кто нас спрашивает?" - повторял он". Оппоненты Хрущёва ссылались и на то, что в отчётном докладе ЦК, уже зачитанном на съезде, о сталинских преступлениях ничего не говорилось; между тем Хрущёв предлагал выступить, по существу, со вторым докладом, во многом дезавуирующим отчётный доклад ЦК.
Ситуация изменилась лишь после того, как Хрущёв, апеллируя к уставным партийным нормам, поставил остальным членам Президиума ультиматум: если не будет решения Президиума по этому вопросу, он выступит перед съездом от своего собственного имени. "Идёт съезд партии, - заявил он. - Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчётный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчётного доклада". К этому Хрущёв добавил веский нравственный аргумент: "Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесёт им если не оправдание, то снисхождение"[8]. Только после этого им было получено согласие на то, что доклад будет зачитан от имени Президиума ЦК.
Сообщение Хрущёва в начале 90-х годов было фактически подтверждено Кагановичем, который рассказывал Чуеву: "Хрущёв... сказал: Я сделаю доклад. Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступали против... Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждёт... Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели"[9].
Приняв решение о закрытом докладе в суматохе и спешке, члены Президиума поначалу сошлись на том, что доклад будет носить секретный характер. Как рассказывал Хрущёв летом 1956 года членам делегации итальянской компартии, "мы считали, что доклад не будет опубликован, в противном случае мы бы его построили иначе. Более того, решение поставить этот вопрос было принято не при подготовке к съезду, а в ходе его. Поэтому мы были лишены возможности посоветоваться с братскими партиями и в достаточной степени сбалансировать положительные и отрицательные стороны в отношении Сталина"[10]. Факты и обобщения, содержавшиеся в докладе, были настолько ошеломляющими для руководителей "братских партий", что, например, Тольятти довёл его содержание до сведения только членов секретариата своего ЦК, остальным деятелям руководства ИКП "были сообщены лишь политические стороны доклада"[11].
На XX съезде КПСС было принято лишь краткое решение по докладу. Об этом решении, как и о самом закрытом докладе Хрущёва в опубликованных материалах съезда ничего не сообщалось. Тем не менее уже спустя несколько дней после завершения съезда этот доклад стал зачитываться не только в партийных организациях, но и на массовых собраниях с участием комсомольцев и беспартийных.
Естественно, что в этих условиях утечка информации за рубеж была неизбежной. "Секретный" доклад Хрущёва через несколько недель после его зачтения был полностью опубликован за рубежом (в СССР его публикация произошла только в 1989 году). Очень скоро зарубежные журналисты задали вопрос Хрущёву об аутентичности опубликованного на Западе документа. Своим ответом Хрущёв поставил себя в конфузное положение, заявив, что такого документа он не знает, "и пусть на этот вопрос отвечает разведка США". "А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?", - комментировал Хрущёв это своё заявление в мемуарах[12].
Сразу после XX съезда были приняты решения о массовом пересмотре политических дел предшествующих лет и освобождении невинных людей, остававшихся в лагерях и ссылках. 19 марта 1956 года Президиум ЦК КПСС принял постановление о создании 97 комиссий Президиума Верховного Совета для "проверки в местах лишения свободы обоснованности осуждения каждого лица, обвинённого в совершении преступлений политического характера", а также в должностных и хозяйственных преступлениях. Для контроля за деятельностью этих комиссий была создана Центральная комиссия под председательством Аристова. По сообщению Аристова, направленному 17 октября 1956 года в ЦК КПСС, данными комиссиями были рассмотрены дела на 176 325 человек, из которых 100 139 были освобождены, а 42 016 были снижены сроки наказания. Из числа осуждённых за политические преступления на свободу вышли 50 944 человека[13].
При обсуждении отчёта комиссии Аристова на заседании Президиума ЦК Молотов "возмущался, что много выпустили"[14]. За год до этого Каганович при обсуждении вопроса о пересмотре ряда фальсифицированных дел бросил реплику Руденко: "Вы сейчас привлекаете к ответственности тех, кто ранее арестовывал, а мы вас будем привлекать к ответственности за то, что освобождаете"[15].
13 апреля 1956 года было принято постановление Президиума ЦК КПСС "Об изучении материалов открытых судебных процессов". Для этого была создана новая комиссия во главе с Молотовым, в которую вошли Каганович, Ворошилов, Аристов, Фурцева, Шверник, Суслов, Поспелов и Руденко. По словам Аристова, на заседаниях этой комиссии "споры шли самые острые... Позиция Молотова и Кагановича была совершенно определённой и твёрдой с самого первого заседания. Они говорили о том, что процессы эти правильные, что они были в интересах партии, и так должно было быть"[16].
После рассмотрения представленных Серовым и Руденко документов о применении запрещённых законом методов следствия, грубой фальсификации дел и беззаконных расстрелах многих тысяч людей, Молотов и Каганович начали кое-что признавать. Однако они по-прежнему утверждали, что репрессии были продиктованы "политической целесообразностью". По словам Хрущёва, Молотов "сделал всё, чтобы не допустить серьёзного разбирательства этих дел"[17]. В итоге Комиссия представила в ЦК КПСС "выводы по рассмотренным материалам". В этом документе говорилось, что "массовые репрессии по государственной линии явились результатом злоупотребления властью со стороны И. В. Сталина, а также пробравшихся в органы НКВД карьеристов и провокаторов, фальсифицировавших дела на честных советских граждан". К этим выводам, фактически не шедшим дальше формулировок доклада Хрущёва на XX съезде, был добавлен явно навязанный Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым "вывод", что "оснований для пересмотра дел в отношении Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева... не имеется, поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР"[18].
Между тем обнародованные Хрущёвым на XX съезде факты, связанные с массовыми репрессиями, вызывали законное недоумение рядовых коммунистов по поводу того, как могут оставаться в составе Президиума ЦК ближайшие приспешники Сталина, разделявшие с ним ответственность за эти репрессии. Как заявляли аппаратчики на июньском Пленуме 1957 года, им пришлось выдерживать "натиск коммунистов, чтобы оправдать Маленкова, Кагановича и Молотова"; "везде, на всех собраниях, без никакой организации этого, требовали персональной ответственности Кагановича, Молотова, Маленкова за искривление революционной законности. Мы спускали это на тормозах, в порядке перестраховки, только сообщали об этих настроениях в информациях ЦК"[19].
Тем временем Хрущёв с помощью своих сторонников в партийном аппарате и в руководстве МГБ накапливал материалы об участии Молотова, Кагановича и Ворошилова в репрессиях. На заседаниях Президиума ЦК всё чаще стали оглашаться документы с их санкциями на аресты и расстрелы. По этому поводу главные сталинисты заявляли: "Тогда было такое время, что мы могли сделать, тогда самим надо было садиться в тюрьму"[20].
Хрущёв неоднократно ставил вопрос о возвращении к разбирательству открытых процессов. За несколько дней до последней схватки в Президиуме ЦК он заявил, что "Зиновьева ни за что расстреляли". В ответ на это "Каганович и Молотов подняли резкий шум: позвольте, зиновьевцы были нашими противниками. Но так и не объясняли, за что их объявили врагами народа, за что расстреляли"[21].
Тогда же Хрущёв прямо заявил об ответственности "ближайших соратников" Сталина за массовые репрессии. "Вот, товарищи, мы рассматриваем материалы, реабилитируем посмертно коммунистов, расстрелянных невинно, - сказал он. - Как же быть с виновниками этих расстрелов, будем ли возвращаться к этому вопросу или будем продолжать замалчивать это перед партией?"[22].
Особое раздражение Молотова, Кагановича и Ворошилова вызвало заявление Хрущёва перед намечавшейся поездкой членов Президиума ЦК на празднование 250-летия Ленинграда. Хрущёв сказал, что теперь руководители партии впервые едут в Ленинград, чтобы принести ленинградцам радость, а раньше они привозили туда слезы и кровь. При этом он имел в виду прежде всего приезд в Ленинград в 1934 году Сталина, Молотова и Ворошилова для расследования убийства Кирова, вслед за чем десятки тысяч людей были высланы из Ленинграда, а сотни бывших ленинградских оппозиционеров были направлены в ссылку или лагеря.
В свете всего сказанного представляется не лишённым основания заявление Хрущёва на июньском пленуме ЦК 1957 года о том, что Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков планировали его снятие с поста первого секретаря ЦК, а Серова - с поста председателя КГБ, чтобы "захватить органы государственной безопасности, захватить архивы как там, так и в Центральном Комитете партии. Тогда уж никаких их надписей на документах не обнаружишь. А то ведь там на предсмертных письмах невинно приговорённых к смерти людей есть их леденящие кровь надписи, чудовищные приветствия"[23].
В середине июня Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков, заручившись поддержкой ещё трёх членов Президиума ЦК и тем самым получив "арифметическое большинство", подняли вопрос о снятии Хрущёва с поста первого секретаря ЦК. Наряду с догматическими доводами и нелепыми обвинениями, они ставили Хрущёву в вину и те его качества и действия, которые впоследствии были объявлены проявлениями "субъективизма и волюнтаризма". В ответ Хрущёв и его сторонники делали упор на преступлениях своих оппонентов в годы сталинизма. На заседаниях Президиума Жуков и другие сторонники Хрущёва огласили ряд документов, обличающих Молотова, Кагановича и Ворошилова в "расправе с кадрами". Это вызвало негодование последних, заявивших, что обнародование правды о массовых репрессиях приведёт к гибели революционного движения, непоправимому ущербу партии и даже к её расколу[24].
Вскоре по требованию "рядовых" членов ЦК был созван внеочередной пленум ЦК для рассмотрения вопроса о сохранении Хрущёва на посту первого секретаря. Этот пленум вылился в суд над "антипартийной группой". Но даже столкнувшись с единодушием ЦК, её члены продолжали доказывать "вредность" обращения к теме Сталина и репрессий. Особенно агрессивно вёл себя Каганович, который кричал на участников пленума и даже пытался дать "теоретическое" обоснование "ущерба", который партия понесёт, по его мнению, в результате дальнейшего разоблачения сталинских преступлений. На требование Жукова: "Давайте говорить об ответственности за преступления, за расстрелы, это самый важный вопрос", Каганович ответил: "Вопрос, который поставлен, - это вопрос политики (Жуков: и уголовный). Его надо рассматривать не под углом зрения 1957 года, а под углом зрения 1937-1938 года. Так требует марксистская диалектика". Руководствуясь подобным толкованием "диалектики", Каганович упрямо твердил: "Мы развенчали Сталина и незаметно для себя развенчиваем 30 лет нашей работы, не желая этого, перед всем миром... Когда вы, товарищи, ворошите это дело, мы вновь начинаем эту волну, эту кампанию, которая немного улеглась, которую партия пережила... Мы не должны поднимать это дело... Я политически подхожу к вопросу, а не юридически. Политически вредна такая постановка вопроса для партии, для государства, для обороны, для внешней политики. Я не могу согласиться с этим"[25].
Каганович заявил, что воспринял доклад Хрущёва о Сталине "с большой болью. Я любил Сталина и было за что его любить - это великий марксист"[26]. По поводу зачитанных на пленуме документов, свидетельствовавших о его активной роли в организации террора, Каганович говорил: "были преувеличения, излишества - как говорят, в драке кулаков не считают..."[27]. В связи с упоминаниями о его репрессивной политике на железнодорожном транспорте, Каганович утверждал, что он "защитил сотни тысяч (! - В. Р.) людей, железнодорожников, а часть людей, которые по бумагам казались врагами, мы арестовывали"[28].
Более сдержанно, но, по сути, в том же духе выступал и Молотов, заявивший, что в вопросе о Сталине "у нас допускалась некоторая неправильность, которую мы должны исправить". По-прежнему превознося заслуги Сталина, Молотов сетовал на то, что в последнее время советская печать "скромно умалчивает о Сталине, как будто эти 30 лет Сталин не играл выдающейся роли в истории нашей партии и Советского государства".
В своё оправдание Молотов зачитал казуистические формулировки из постановления ЦК от 30 июня 1956 года, согласно которым всякое выступление против Сталина "было бы не понято народом, и дело вовсе не в недостатке личного мужества. Ясно, что каждый, кто бы выступил в этой обстановке против Сталина, не получил бы поддержки в народе". В ответ из зала раздался голос: "Вы сочинили (это), чтобы закрыть свои преступления"[29].
Наиболее чётко поставил точки над i Шепилов, который, не будучи лично замаранным в репрессиях, тем не менее с беспокойством говорил о том, что означает, по существу, обнародование преступлений сталинской клики: "Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистическими партиями, перед нашим народом сказали: во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых. Скажут: какая же это марксистская партия?.. Я говорил и тов. Жукову: те факты, которые он приводит, - это факты, но зачем сейчас это делать, кому от этого польза?"[30].
Участники "антипартийной группы" недвусмысленно давали понять своим главным оппонентам, что те также разделяют вину за репрессии 1937-1938 годов. Наиболее воинственно выступал во этому поводу Каганович, обвинивший Жукова во "фракционном маневре", поскольку тот "вытащил фамилии двух-трёх человек, которые подписывали документы, а других не упоминает... Топит тех, кого выгодно, и замалчивает других". Рассчитывая распределить вину за злодеяния сталинской клики, так сказать, равномерно на всех руководителей, выживших в годы большого террора, Каганович напоминал, что директивы о репрессиях подписывали все тогдашние члены Политбюро, а во всех республиках и областях действовали тройки во главе с первыми секретарями партийных комитетов. Обратившись с вопросом к Хрущёву: "А Вы разве не подписывали бумаги о расстреле на Украине?", Каганович вслед за этим перенёс удар на Жукова, в связи с чем между ними состоялся примечательный диалог:
Каганович: А что же Вы, товарищ Жуков, будучи командиром дивизии, не подписывали?
Жуков: Ни одного человека не поставил под расстрел.
Каганович: Это проверить трудно... А вы что, не одобряли политику ЦК, политику борьбы с врагами?
Жуков: Борьбы с врагами, но не расстрелов.
Каганович: Мы всех тонкостей не знали. (Sic! - В. Р.).
Труднее пришлось Хрущёву, который в 1937-1938 годах занимал значительно более высокие посты, чем Жуков. "Все мы одобряли, - признавался Хрущёв. - Я много раз голосовал и клеймил, как предателя, например, Якира... После процесса (генералов) я тоже выступал на собраниях, вызывал против них гнев народа". Такое своё поведение Хрущёв объяснял тем, что верил в правоту обвинений, "так как считал, что вы разобрались, что он враг, а вы обманули наше доверие. А вы членом Политбюро тогда были, вы должны были узнать"[31].
Во время работы пленума его участники квалифицировали действия Молотова, Кагановича, Маленкова, прежде всего в годы большого террора, не как "ошибки", а как тяжкие преступления, заслуживающие уголовного наказания. "Вы должны нести суровое наказание и, как кровавый человек, - обращался к Маленкову Жегалин, - должны быть не только исключены из партии, но и преданы суду"[32]. Аналогичные выводы в отношении Кагановича были сделаны в выступлении Полянского, который заявил: "Тов. Каганович занимался всем: металлургией, углем, сельским хозяйством, транспортом, и я должен сказать, что он держался на этих должностях за счёт репрессий и палаческих методов руководства хозяйством... С его рук течет кровь честных людей. Вы десятки тысяч невинных людей расстреляли - и Вы имели моральное право сидеть в Президиуме Центрального Комитета!
Жуков. Ему за решёткой сидеть!
Полянский. Да, ему за решёткой сидеть или за те злодеяния, которые он совершил, больше дать"[33].
Когда же речь заходила об оценке Сталина и репрессий в целом, формулировки выступавших заметно смягчались. Так, Куусинен говорил, что "вследствие некоторых грубых ошибок Сталина у нас временно получилось частичное отклонение от такого режима, который, согласно учению Ленина, должен осуществляться на диктатуре пролетариата (курсив мой - В. Р.)"[34].
Мягкость санкций, которые следовало применить к Молотову, Кагановичу и Маленкову, Жуков обосновывал тем, что не надо "давать врагам пищу". "Для того, чтобы не компрометировать наши руководящие органы, я не предлагаю сейчас судить эту тройку или исключать из партии. Это должно быть достоянием только партии и не должно пока выйти за пределы партии. Здесь, на Пленуме, не тая, мы должны сказать всё, а потом мы посмотрим, что с ними делать". Жуков признавал, что "виноваты и другие товарищи, бывшие члены Политбюро", но заявлял, что "эти товарищи (Хрущёв и Микоян - В. Р.) своей честной работой, прямотой заслужили, чтобы им доверял Центральный Комитет, вся наша партия, и я уверен, что мы их будем впредь за их прямоту, чистосердечные признания признавать руководителями"[35].
Временами взаимные обвинения и самооправдания "вождей" принимали трагикомический характер. И Хрущёв, и его оппоненты, по существу признавали, что их участие в репрессиях было вызвано страхом за собственную шкуру. Когда Хрущёв бросил Ворошилову многозначительную реплику: "И тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены, они уже сгнили, их уже нет", Ворошилов не нашёл ничего лучшего, чем ответить: "Я случайно не сгнил"[36].
Выходя в критике сталинских преступлений на наиболее болезненно воспринимаемый сталинистами сюжет - убийство Кирова, Хрущёв сказал: "Я и сейчас не верю, что к этому делу имеет отношение Зиновьев... После убийства С. М. Кирова сотни тысяч людей легли на плаху. Зачем это нужно было? Это и сейчас является загадкой, и нужно было бы разобраться. Но разве Молотов разберёт? Нет. Он дрожит перед этим, он боится даже намека по этому вопросу; Каганович в таком же положении"[37]. Обращаясь к Молотову, Хрущёв заявлял, что "надо вернуться к этому делу (расследованию московских процессов и массовых репрессий 30-х годов - В. Р.)... В историю этого периода надо внести ясность и показать Ваше лицо"[38].
Однако в последующие годы, избавившись от своих главных оппонентов, Хрущёв не решился до конца разоблачить сталинские преступления. Факты, приведённые на июньском пленуме, не были обнародованы. Члены "антипартийной группы" не только не были привлечены к суду, но даже были оставлены в партии и получили хотя и третьеразрядные, но всё же руководящие должности.
Правда, была создана новая комиссия по расследованию сталинских преступлений. Импульсом к обнародованию некоторых её выводов послужило обращение в ЦК перед XXII съездом КПСС (1961 год) не угомонившегося Молотова, который обвинил авторов проекта новой Программы КПСС в её "немарксистском характере". Разгневанный этим Хрущёв дал зелёный свет оглашению на съезде некоторых фактов, приводившихся на июньском пленуме ЦК 1957 года. Однако он не решился обнародовать на съезде ни обстоятельства, связанные с убийством Кирова, ни факты, свидетельствовавшие о подлинном характере московских процессов.
Лишь в мемуарах, написанных в конце 60-х годов, Хрущёв признал, что Рыков, Бухарин и другие главные подсудимые московских процессов "заслуживают того, чтобы называться вождями". Тот факт, что в свою бытность первым секретарём ЦК он не довёл дело до пересмотра открытых процессов 30-х годов, он объяснял "двойственностью нашего поведения" и нажимом со стороны руководителей "братских компартий". "Мы опять боялись договорить до конца, хотя не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они были жертвами произвола. На открытых процессах присутствовали руководители братских компартий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров. Мы не захотели дискредитировать их заявления и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова, других товарищей на неопределённый срок. Думаю, что правильнее было договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь!"[39].
Половинчатость и непоследовательность в разоблачении преступлений сталинской клики явились одним из главных факторов загнивания постсталинистского политического режима, которое привело к его падению в начале 90-х годов.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Вопросы истории. 1992. № 6-7. С. 88.<<
[2] Там же. С. 83.<<
[3] Там же. С. 87.<<
[4] Там же. С. 88-89.<<
[5] Там же. С. 81.<<
[6] Исторический архив. 1993. № 4. С. 81.<<
[7] Вопросы истории. 1992. №6-7. С. 83.<<
[8] Там же. С. 84-85.<<
[9] Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 99.<<
[10] Источник. 1994. № 2. С. 84.<<
[11] Там же. С. 81.<<
[12] Вопросы истории. 1992. № 6-7. С. 84.<<
[13] Исторический архив. 1993. № 4. С. 81.<<
[14] Исторический архив. 1993. № 6. С. 45.<<
[15] Исторический архив. 1994. № 1. С. 56.<<
[16] Исторический архив. 1993. № 4. С. 62, 80.<<
[17] Исторический архив. 1994. № 2. С. 41.<<
[18] Исторический архив. 1993. № 4. С. 80.<<
[19] Исторический архив. 1994. № 1. С. 8, 9.<<
[20] Исторический архив. 1993. № 3. С. 16.<<
[21] Исторический архив. 1994. № 1. С. 67.<<
[22] Исторический архив. 1993. № 5. С. 41.<<
[23] Исторический архив. 1994. № 2. С. 18.<<
[24] Исторический архив. 1993. № 5. С. 41, 45.<<
[25] Исторический архив. 1993. № 3. С. 44-45.<<
[26] Там же. С. 44.<<
[27] Исторический архив. 1994. № 1. С. 37.<<
[28] Исторический архив. 1993. № 3. С. 43.<<
[29] Исторический архив. 1993. № 4. С. 11.<<
[30] Исторический архив. 1993. № 4. С. 16-17.<<
[31] Исторический архив. 1993. № 3. С. 43.<<
[32] Исторический архив. 1994. № 1. С. 9.<<
[33] Исторический архив. 1993. № 6. С. 66.<<
[34] Там же. С. 45.<<
[35] Исторический архив. 1993. № 3. С. 19-20.<<
[36] Исторический архив. 1993. № 6. С. 38.<<
[37] Исторический архив. 1994. № 2. С. 41.<<
[38] Исторический архив. 1993. № 4. С. 62.<<
[39] Вопросы истории. 1992. № 6-7. С. 88.<<