До сих пор мы говорили в основном о расправах с бывшими лидерами и активными деятелями оппозиций. Однако "послекировские" репрессии захватили и тысячи рядовых коммунистов и комсомольцев, имевших в прошлом хотя бы малейшую причастность к оппозиционной деятельности.
Ежедневно на страницах центральной и местной печати появлялись сообщения о "разоблачении" всё новых "троцкистов", якобы "замаскировавшихся" и перешедших к антисоветской и контрреволюционной деятельности. В сознание советских людей настойчиво внедрялись представления не только о том, что сама по себе принадлежность к "троцкистам" является достаточным основанием для ареста, но и о том, что арест человека служит доказательством того, что он был "троцкистом". О характере этой перевернутой логики можно судить по рассказу Е. Гинзбург об обвинениях, предъявленных ей на партийном собрании. Когда её упрекнули в том, что она не "разоблачила" работавшего в одном учреждении с ней "троцкиста" Эльвова, Гинзбург спросила: "А разве уже доказано, что он троцкист?" Последний наивный вопрос вызвал взрыв священного негодования: "Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?"[1]. Насаждение в сознании людей подобной "логики" преследовало цель сформировать такие массовые настроения, при которых понятия "троцкист" или "зиновьевец" воспринимались бы как синонимы слов: "враг", "террорист", "заговорщик" и т. п. В результате этого можно было держать в постоянном страхе за свою судьбу каждого человека, когда-либо примыкавшего к левой оппозиции или осмелившегося выступить в защиту кого-либо из арестованных оппозиционеров.
В этой исступлённой атмосфере ломались не только судьбы, но и души людей, которые в своей совокупности могли бы в противном случае составить действенную преграду наступлению сталинизма. Старые революционеры и безусые комсомольцы, когда-либо имевшие касательство к оппозиционной деятельности, должны были публично клеймить своё прошлое, отрекаться от своих друзей и в бессчётный раз доказывать свою безграничную верность "генеральной линии" и "вождю". На этом пути многие из них выстраивали в своём сознании цепочку "рационализации" (бессознательного оправдания своего шкурнического поведения принципиальными мотивами), пропитывались настроениями ненависти к "троцкизму" и рабской преданности Сталину.
Механизм этого процесса выразительно описан в исповедальной книге Л. Копелева "И сотворил себе кумира". Эти свидетельства тем более интересны, что их автор оказался одним из считанных участников - даже не легальной оппозиции 1923-1927 годов, а "троцкистского подполья" последующих лет, которым удалось выйти невредимыми из всех чисток 30-х годов.
В 1928-1929 годах шестнадцатилетний Копелев под влиянием своего двоюродного брата принимал участие в нелегальной деятельности харьковских оппозиционеров (укрывал шрифт тайной типографии, распространял листовки и т. д.). За это он был посажен - правда, всего на несколько дней - во внутреннюю тюрьму ГПУ. Лишь юный возраст и исчерпывающие признания спасли его от дальнейших репрессий, но шлейф обвинений в этих "преступлениях" тянулся за ним все последующие годы.
В 1930 году Копелев, работавший корреспондентом радиогазеты Харьковского паровозного завода, подал заявление о вступлении в комсомол. Заводской комитет отказал в приёме на том основании, что Копелевым "были допущены грубые политические ошибки, вплоть до участия в троцкистском подполье". Чтобы заслужить прощение, ему было предложено "повариться в рабочем котле". Лишь после года работы у станка он получил право на получение комсомольского билета.
Отдавший себя всецело во власть сталинистской пропаганды, Копелев с доверием отнесся к официальным версиям убийства Кирова. "Сообщение о том, что убийцу Кирова направляли зиновьевцы, - вспоминает он, - поразило и испугало. Но я поверил. Ещё и потому, что помнил одну из листовок оппозиции в феврале 1929 года, перед высылкой Троцкого". В этой листовке оппозиционеры, ожидавшие от правящей фракции самых экстремальных шагов по отношению к Троцкому, предупреждали: "Если товарища Троцкого попытаются убить, за него отомстят... Возлагаем личную ответственность за его безопасность на всех членов Политбюро"[2].
Оглушённый истерическими криками о терроре, Копелев не поставил перед собой вопрос: зачем оппозиционерам понадобилось теперь убивать Кирова? Он не сомневался в справедливости призывов в связи с первым процессом Зиновьева и Каменева и вспомнил, что "лет шесть назад считал себя единомышленником тех, кто уже тогда готовился воевать против партии, против советской власти". Наряду со "стыдом" за эту страницу своей биографии, его разъедал "страх - мучительное сознание, что теперь и на меня могут смотреть с подозрением, с недоверием"[3].
Этот страх рос по мере того, как до Копелева доходили известия об арестах бывших "троцкистов". При каждом таком известии его обжигала мысль: ведь в НКВД находится досье и на него как "бывшего оппозиционера".
Тем временем снаряды ложились всё ближе к Копелеву. Одним из первых был арестован его двоюродный брат, активный участник оппозиции, после возвращения из ссылки продолжавший переписываться со своими старыми товарищами, которые оставались в ссылке и лагерях, посылавший им туда деньги и книги (уже это стало считаться в те годы криминальным деянием). Самого Копелева исключили из комсомола и университета, где он тогда учился. Официальная мотивировка этого решения гласила, что Копелев - неразоружившийся троцкист, поддерживавший подпольные связи со своим двоюродным братом и с троцкистскими группами на паровозном заводе и в университете. Опровергать все эти обвинения было безнадёжным делом. Оставалось только каяться.
Вскоре был арестован старший товарищ Копелева, участник гражданской войны Фрид. В 1928 году Фрида исключили из партии за то, что он на партийном собрании годом ранее голосовал за оппозиционную резолюцию. После этого он уехал в Сибирь, где выполнял задания ГПУ по слежке за ссыльными оппозиционерами. Несмотря на это, многочисленные просьбы Фрида о восстановлении в партии отклонялись: ему ставилось в вину то, что он "недостаточно разоружился", "недостаточно искренен". Наконец, Фрида восстановили, и после возвращения в Харьков разрешили ему работать в заводской многотиражке. Начальник заводского отделения ГПУ поручил ему изучать (вместе с Копелевым) "подрывную деятельность идеологических противников в цехах, нет ли где троцкистской пропаганды"[4].
Разумеется, после убийства Кирова всему этому пришёл конец. Вслед за Фридом были арестованы два его молодых товарища, отказавшиеся на заседании заводского комитета комсомола заклеймить его и упорно твердившие, что знают его как честного коммуниста. Вскоре они были осуждены на несколько лет лагерей.
В этой атмосфере Копелеву удалось получить от парткома паровозного завода характеристику, в которой говорилось, что он "активно боролся на идеологическом фронте, также и с троцкизмом, и с правым уклоном". Исключение из комсомола райком заменил ему выговором "за притупление политической бдительности". Он был восстановлен в университете - с помощью аппаратчика республиканского масштаба, отца его подруги. Согласившись помочь Копелеву, аппаратчик прочел ему следующее наставление: "Для нас оппозиции всегда поганое дело были... Теперь любая оппозиция - уже прямая контрреволюция! Никакой снисходительности быть не может. У Сталина крутой нрав. Но сейчас необходим именно такой вождь"[5].
Прошедший первые круги сталинского чистилища и сумевший уцелеть, Копелев вымуштровал себя настолько, чтобы даже в глубине души не сомневаться в справедливости всего, что делается "органами". При этом он не позволял даже самому себе объяснять своё настроение словами "страх и расчёт". "Нет, я убеждал и тех ближайших друзей, от кого ничего не скрывал, что это (творящиеся вокруг репрессии - В. Р.) определено высшей необходимостью"[6].
С помощью таких внешних и внутренних, психологических механизмов подготавливалось действительное "разоружение" миллионов советских людей перед грядущим большим террором.
Но даже в этих чудовищных условиях, когда в сознание народа неумолимо внедрялось то, что Троцкий называл "тоталитарным идиотизмом", сохранялись тысячи и тысячи тех, кто оставался в рядах "троцкистов" и даже пополнял эти ряды.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Гинзбург Е. Крутой маршрут. Т. I. Рига, 1989. С. 12.<<
[2] Копелев Л. И сотворил себе кумира. С. 579.<<
[3] Там же. С. 321.<<
[4] Там же. С. 225.<<
[5] Там же. С. 331.<<
[6] Там же. С. 332.<<