В условиях обострившегося до предела хозяйственно-политического кризиса и всё большего нагромождения сталинской кликой лжи и фальсификаций, в партии нарастал мировоззренческий кризис. Как подчеркивалось в "Рютинской платформе", "этот кризис в настоящее время глубоко скрыт, он находит пока свое внешнее проявление только в отдельных редких случаях; пресс террора мешает ему вырываться наружу, но он захватил уже довольно значительный слой мыслящей части партии, имеющей действительно коммунистическое мировоззрение ... Значительная часть членов партии живёт в настоящее время просто с выпотрошенными душами, изъеденная всеобщим скептицизмом и разочарованием"[1].
Последняя характеристика относилась прежде всего ко многим лидерам бывших оппозиций, которые, пройдя через ритуальные обряды покаяний, продолжали находиться на ответственных постах. Бухарин, Рыков, Томский, Пятаков оставались членами ЦК, Догадов и Сокольников - кандидатами в члены ЦК. В партийных кругах всё острее ощущалось недоумение по поводу того, что эти люди, в прошлом отличавшиеся смелостью и независимостью суждений, теперь не решались произнести ни единого критического слова о гибельной политике сталинского руководства. "Чем же всё-таки объясняется их молчание? - задавал вопрос один из корреспондентов "Бюллетеня". - Неужели же только голым страхом за личную судьбу? Но разве можно себе представить положение, более тяжкое и более недостойное, чем то, в какое многие из бывших вождей, теоретиков и политиков поставлены сталинской бюрократией, правда, при прямом участии самих "пострадавших". Казалось бы, им нечего терять, кроме цепей унижения и бессилия. Или может быть, они просто окончательно и полностью выдохлись и ничего не сохранили за душой? Скорее всего именно так"[2].
По существу, о том же речь шла в дневниковых записях А. М. Коллонтай, во время приезда в Москву в июне 1932 года встречавшейся со многими "стариками". Замечая, что "старики" всё критикуют, охаивают, высмеивают, с раздражением говорят, что так продолжаться не может, Коллонтай приводила типичное высказывание, услышанное ею: "Мы теряем верный курс. Компас испорчен". К этому Коллонтай добавляла* "Если спросить, что они предлагают, какие меры? Их нет"[3]
Выработка альтернативы сталинской политике потребовала бы от бывших лидеров оппозиций перехода от бессильного брюзжания к более серьезным выводам и действиям. Искушённые опытом своих прежних унижений и судьбой "троцкистов", продолжавших томиться в тюрьмах и ссылках, эти люди понимали, что при переходе к каким-либо формам борьбы против Сталина они могут потерять уже не только честь и достоинство, но и личную свободу. К тому же они ещё в большей степени, чем рядовые оппозиционеры, цепью своих непрерывных покаяний и заверений в верности "генеральной линии", оказались втянутыми в режим двоедушия, установившийся в партии. "Можно смело утверждать, - писал корреспондент "Бюллетеня", - что из 10 партийцев - 8 разъедено сомнениями. В частных разговорах они говорят об этом, а на ячейках и конференциях все решения принимаются ... единогласно. Почему? "А какой смысл? Если я буду погибать в Сибири, я этим тоже ничему не помогу"[4].
Именно такие суждения, по-видимому, были характерны для лидеров правой оппозиции, в конце 20-х годов остро критиковавших Сталина, а с начала 30-х годов, когда его ошибки и преступления многократно возросли, отказавшихся от какой бы то ни было борьбы с ним. Так, Бухарин, проезжавший летом 1930 года через Украину, был потрясён зрелищем распухших от голода детей, просивших на полустанках милостыню. Рассказывая об этом своему другу Ларину, Бухарин с возгласом: "Если более чем через десять лет революции можно наблюдать такое, так зачем же было её совершать!" рухнул на диван и истерически зарыдал[5]. Однако в своих публичных выступлениях 1930 и последующих годов Бухарин не переставал бичевать собственные прошлые "ошибки" и прославлять "победы" сталинского руководства.
Даже людям, далеким от партии, было ясно, что бывшие "вожди", капитулируя перед Сталиным, окончательно утрачивают собственную личность, свои волевые, нравственные и интеллектуальные качества. Так, в 1930 году М. Пришвин сделал в своем дневнике примечательную запись: "Сознают ли вполне такие люди, как Бухарин, что, отрекаясь публично от себя самих, они в то же самое время и лично кончаются". Отречения продиктованы тщетной надеждой "когда-нибудь при удобном случае вернуть человеческую душу в сохраняемый футляр от исчезнувшего себя самого"[6].
Вымогательство всё новых покаяний неумолимо влекло этих людей по наклонной плоскости. О противоестественном образе жизни, который им приходилось вести, свидетельствует тот факт, что члены "бухаринской тройки" почти перестали встречаться между собой из-за боязни быть обвинёнными в продолжении "фракционной деятельности". Дочь Рыкова вспоминала, что после 1930 года в их доме почти никто не бывал. Она же рассказывала, как в начале 30-х годов ей пришлось быть свидетельницей оскорблений Рыкова со стороны сталинцев. В правительственной ложе Большого театра "Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда все остальные (члены Политбюро) как по команде набросились на Рыкова, все заговорили сразу, громко, резко, зло"[7].
Непрерывное вымогательство покаяний и клятв в верности "генеральной линии" от лидеров бывших оппозиций не преследовало цель утвердить какие-либо принципы, поскольку всякие принципы утрачивали ценность в условиях бесконечных бюрократических зигзагов. Цель этих вымогательств, как подчеркивал Троцкий, сводилась к одному: "внушить партии, что какое бы то ни было противодействие или сопротивление, какая бы то ни было критика аппарата, какой бы то ни было ропот, даже шёпот против аппарата ... могут привести лишь к репрессиям или к новым идейным унижениям. "Самокритика" служит той же цели с другой стороны, ибо означает обязанность членов партии критиковать то, что "критикует" аппарат"[8].
Не все покаяния бывших оппозиционеров были от начала до конца лицемерными. В книге "Сталин" Троцкий ссылался на свидетельство большевика-невозвращенца Бармина о том, что многие сомневавшиеся, колеблющиеся или прямые противники Сталина в начале 30-х годов считали, что несмотря на все его ошибки, провалы и преступления, страна всё же движется вперед и поэтому нужно отбросить все другие соображения и работать под его руководством[9].
Среди оппозиционеров было немало и таких, которые выступали с покаянными заявлениями для того, чтобы возвратиться в партию и внутри неё возобновить оппозиционную подпольную деятельность. Однако очень скоро они убеждались в том, что политические условия такой деятельности неизмеримо тяжелее, чем условия нелегальной работы большевиков при царизме. Постоянно ощущая надзор ГПУ, эти люди "переживали подлинный внутренний кризис, боялись за будущее партии, многие - за свое будущее, каялись, чистосердечно возвращались на второстепенную работу и становились послушными, смертельно перепуганными и полностью преданными чиновниками"[10].
Наиболее отважная часть оппозиционеров не опускала руки в ожидании лучших времён и ставила перед собой те же задачи, что в годы дореволюционного подполья: анализ развивающихся событий, сохранение сил для выступления в благоприятный момент против сталинизма, установление и поддержание связи между всеми антисталинскими силами в партии. Постепенно преодолевалась разобщённость этих сил, выступавшая следствием их прежних политических разногласий. Эти разногласия на рубеже 30-х годов объективно сгладились, поскольку оценка сталинской социально-экономической политики и внутрипартийного режима у "левых" и "правых" в основном совпадала. В сознании бухаринцев постепенно разрушалась "теория первородного греха" - "троцкизма", которую они изобрели в 20-е годы и которой они первоначально руководствовались в критике сталинского ультралевого курса. В 1936 году в "Бюллетене оппозиции" было помещено письмо ссыльного оппозиционера, в котором рассказывалось, что при встрече в 1932 году с бывшими "бухаринцами" (Слепковым, Марецким и др.) он убедился, что они "совершенно изменились и не скрывали - разумеется, в интимных кругах - свое новое отношение к Троцкому и к троцкистам"[11]. Со своей стороны, троцкисты приходили к выводу о том, что во имя общих задач борьбы со сталинизмом следует отбросить воспоминания об их беспринципной травле бухаринцами.
В 1932 году стал складываться блок между участниками всех старых оппозиционных течений и новыми антисталинскими внутрипартийными группировками. Трагедия этого блока состояла в том, что он возник слишком поздно, в условиях, когда весь репрессивный сталинский аппарат был мобилизован на поиск подпольных оппозиционных групп в партии и их беспощадное преследование.
Переходя к анализу истории этого блока, следует остановиться на различных исторических версиях, отрицающих наличие внутрипартийной борьбы в 30-е годы.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Реабилитация. с. 424.<<
[2] Бюллетень оппозиции. 1932. № 29-30. с. 12.<<
[3] Вопросы истории КПСС. 1989. № 8. с. 103.<<
[4] Бюллетень оппозиции. 1933. № 35. с. 26.<<
[5] Знамя. 1988. № 11. с. 126.<<
[6] Октябрь. 1989. № 7. с. 179.<<
[7] Шелестов А. Время Алексея Рыкова. М., 1989. с. 283.<<
[8] Бюллетень оппозиции. 1930. № 9. с. 12.<<
[9] Троцкий Л. Д. Сталин. т. II. с. 262.<<
[10] Там же. с. 263.<<
[11] Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. с. 115.<<