XLVII. [Оправдание богатства монахов, давших обет нищенства]
Итак злоупотребление — допускать, чтобы столько материально обеспеченных монахов, дающих обеты бедности и непрестанного умерщвления плоти, тем не менее владели и наслаждались всяческими благами и великим богатством, будучи при этом лишь бесполезной обузой для общества. Не меньшее злоупотребление допускать бесполезное существование других, так называемых нищенствующих монахов, несомненно еще более обременительных для народа, потому что они живут только от сборов и милостыни, которую они просят и которую им подают. Вот как его преосвященство епископ дю-Беллей говорит о злоупотреблении, которым является это чудовищное количество нищенствующих монахов.
Монахи, или нищенствующие кеновиты, обязаны, — говорит он[1], — зарабатывать себе хлеб трудом рук своих, как это сказано в 5-й главе устава святого Франциска и в его завещании, которое наказывает братьям трудиться и жить от заработка за свой труд. А если им не дают платы за их труд, он позволяет им прибегать к «трапезе господа», просить милостыню, ходить от двери к двери и т. д. Но впоследствии папа Николай III в своей декларации освободил от обязанности физического труда тех, которые в достаточной мере заняты своими церковными обязанностями, преподанием таинств и произнесением проповедей. Таким образом, согласно их первоначальному уставу, нищенство разрешено им только в том случае, если они не получают платы за свой труд, физический или умственный; первоначально им не разрешалось также производство сборов иначе как только за известные услуги, оказываемые ими обществу. Итак, прежде чем собирать, они должны оказать услугу тем, у кого они собирают.
В высшей степени заслуживает осуждения, — говорит дю-Беллей, — что такое множество нищенствующих монахов кормится всецело за счет общества и пребывает в полной праздности, причем лишь немногие из них способны оказывать услуги обществу; это весьма обременительно для народных масс.
Касаясь чудовищного числа этих нищенствующих монахов, он говорит: из 98 монашеских орденов, существующих в церкви, 34 ордена совершенно отличны от прочих; это ордена нищенствующих; и, может быть, их еще больше. Он заимствует их число из каталога, который составил беспристрастный автор трактата о монастырских имуществах. Один из этих 34 орденов насчитывает 300 тысяч членов, другой 180 тыс. Если подсчитать состав прочих орденов нищенствующих монахов, какая получится цифра? Продолжать эти подсчеты, — говорит дю-Беллей, — значит наводить панику на весь свет и напугать всех монахов, ибо это составит несколько миллионов. Не будем вдаваться в подсчеты и ограничимся таким низким числом, против которого нельзя бы возражать. Он называет его в 1 200 тысяч нищенствующих кеновитов.
Несомненно, — продолжает он, — из этого числа проповедники и духовники не составляют и двадцатой части. Положим, что они составляют одну двенадцатую часть; остается 1 100 тысяч ртов, клирошан и их служителей-послушников. Вот, — говорит дю-Беллей, — как много пребенд и каноникатов содержится на народные сродства, сколько людей сидят на шее у народа в полном смысле слова. Эти 1 100 тысяч, как истинные израильтяне, поднимают ропот, когда они не насыщены. Главное, — говорит он, — установить, намеревались ли папа Николай III и его преемники, утверждая ордена кеновитов без доходов, образовать 1 100 тысяч каноникатов за счет общественных средств без всякого другого обязательства, как только читать и петь на клиросе, освобождая их от всякого другого труда и возлагая на христианские народы их содержание? Заявлять, что они не пребендарии и не каноники, значит прибегать к гнилой увертке, так как известно, что каждый нищенствующий кеновит вернее обеспечен своим попрошайничеством, чем многие каноники и кеновиты доходами от недвижимости. Одним словом, не имея на виду ничего, они в действительности владеют всем и притом с меньшей затратой труда и усилий, с меньшими заботами и трудностями. Ибо, — продолжает он, — точно так же, как в наш век перо разрезает железо и судейские всецело оттирают на задний план знать, так и у кеновитов попрошайничество дает несравненно большие результаты, чем доходы с недвижимых имуществ. Тому, — говорит он — имеются доказательства, совершенно очевидные. Все, что есть прекрасного и редкого в самых знаменитых городах, все это красуется в монастырях тех братьев, которых называют нищими. Если есть разрушения, надобность в ремонте и нелады, то в монастырях, имеющих недвижимости; нищенствующие же монахи являются господами всех совестей и всех городских кошельков, им стоит лишь попросить, и они получают. Это маленькие боги; как они скажут, так и делается; не итти навстречу их воле и их желанию и вместо этого приходить на помощь настоящим беднякам — это значит, по словам того же дю-Беллея, рисковать потерей своей чести, доброго имени и влияния. Все это, — говорит он, — дает лишь бледное представление о тайнах попрошайничества этих нищенствующих монахов. Известно, что некоторые бездоходные общины в больших городах в 7 или 8 лет воздвигли монастыри в 100 и 120 тысяч экю, не считая жирного и обильного содержания 60 и 80 братьев, не считая украшений храмов и ценного серебра в ризницах у этих бедных монастырей, стоимость коих достигает свыше ста тысяч экю. Как вам кажется, — говорит дю-Беллей, — есть тут где упражняться в терпении среди таких неудобств и, лежа на кучах золота и хлеба, кричать о голоде, который подводит живот! Так-то они соблюдают обет бедности, живя в таком изобилии всех благ?
Нищенствующие монахи, — говорит дю-Беллей, — считают себя освобожденными от физической и умственной работы на том основании, что, отказавшись от рент и доходов вообще и в частности, они в сборах и нищенстве находят замену рент и недвижимостей и не обязаны работать для снискания себе средств к существованию. Но если это так, то это открывает настежь двери для бездельников, для разрухи и ниспровержения всех государств.
Если отсутствие рент, доходов дает возможность жить милостыней, не работая, то все представители воровского мира, все отъявленные негодяи, бродяги, попрошайки, плуты, бездельники оказываются свободными от упрека: ведь у них нет ни рент, ни доходов. Если люди, выставляющие себя обладателями совершенства, совершенной религии в ее необыденной, высшей форме, имеют право жить милостыней без всякой обязанности к работе, физической и умственной, согласно странному учению нищенствующих монахов, лишь за счет счастливых успехов религии, — если это уместно в одном случае, почему не быть этому уместным и в другом случае? Если это разрешено совершенным людям, то почему несовершенным не уподобляться этому святому образцу, не стремиться таким путем к достижению совершенства святой праздности? Закон государства сурово наказывает работоспособных нищих и карает их как жуликов, крадущих путем всяких ухищрений и бродяжничества у действительных бедняков подаяния, предназначенные им добрыми людьми из благочестивых побуждений. Неужели же церковь, одобряя их устав, желала ниспровергнуть святые и спасительные законы в угоду тем, которые должны были бы быть солью земли и светочем мира и находить свою славу, как св. Павел, в том, чтобы трудиться более всех прочих? Неужели она узаконила для них право жить и есть не работая, пользоваться плодами трудов, добываемыми в поте лица своего всеми прочими людьми? Кто стремится к совершенству, должен работать больше всех прочих, потому что пот покрывает чело добродетели и храм труда стоит перед храмом почестей, а не жить в безделии и нищенствовать! Приличнее, достославнее и похвальнее давать, нежели получать, — как говорил, в передаче св. Павла, Иисус Христос[2]. Блаженнее давать, нежели принимать. Лучше умереть, — говорит Иисус Сирахов, — чем жить в нужде[3]. Плохая жизнь, — говорится далее, — ходить из дома в дом, выпрашивая себе на хлеб; несчастная жизнь ходить из дома в дом, потому что, — говорит он, — там, где мы — чужие, мы не смеем открыть рта. Дитя мое, не веди нищенскую жизнь, ибо лучше умереть, чем нищенствовать. Жизнь человека, — говорит он, — ожидающего подачки с чужого стола, не должна считаться за жизнь, ибо он томится по чужому куску, человек мудрый и разумный остережется этого, ибо нищенство приятно и привлекательно лишь для тех, у кого нет ни стыда, ни совести. Соломон[4], который был мудрейшим из людей, в своих молитвах просил у бога только необходимого для жизни, молил его не давать ему чрезмерных богатств, но и не допускать его до нищенства, так как боялся, чтобы изобилие не сделало его горделивым и надменным, а нищенство не привело его к дурным поступкам. Эти правила совершенно не похожи на правила наших нищенствующих монахов; они ясно показывают, что со стороны последних является заблуждением и злоупотреблением заявлять, будто совершенство добродетели заключается в подлом и постыдном нищенстве.
По поводу пестрых и смешных форм и покроев их одежды приходится вынести то же суждение, какое вынес некогда Тертуллиан о подобных одеяниях, бывших в его время в употреблении у жрецов-служителей идолов и ложных богов. Вот что он говорит об этом в своей небольшой книге о плаще: «Я не делаю исключения, — говорит он, — для новшеств в одежде, внесенных группой странных, сумасбродных и суеверных голов, даже в театре нет таких смешных. Фигляры ничто в сравнении с этими людьми, одетыми так вычурно, что если первые заставляют вас хохотать, то последние в состоянии уморить вас со смеху. То, что забавники делают для удовольствия и смеха, эти меланхолики и ипохондрики делают из благочестия, чтобы менее смущать разум и придавать своему сумасбродству некоторый вид достопочтенности, который не позволит освистывать их. Они клянутся, что божество так нарядило их и что честь, подобающая ему от них, а не прихоть заставляет их одеваться таким образом; что, если бы они одевались иначе, они поступили бы против религии, на которую они категорически ссылаются». Шарлатаны, — говорит Тертуллиан, — впутывают такую священную вещь, как религия, в свои фантазии и хотят, чтобы бог отвечал за их глупости! Одни, — говорит он, — одеты в белое, без примеси какого-либо другого цвета, носят повязку и шляпу или парик в форме шляпы с лепешкой наверху, другие, напротив, одеваются во все черное, как первые во все белое. Можно сказать, что одни одеты в сумрак, до такой степени цвет их платья темен. Жрецы Сатурна не одеваются ни в белое, ни в черное: они все в красном, на них хитон с большими пурпурными полосами, а поверх него огненного цвета плащ. Жрецы Эскулапа носят только греческую одежду и обуты, как греки. Какое разнообразие, — говорит этот автор, — и какая вычурность! И все это якобы установлено богами. Кто это говорит? Безумцы, — отвечает Тертуллиан, — которые выдают свой каприз за волю божества и уверяют нас, что сумасбродства свидетельствуют о сверхчеловеческой мудрости и что для того, чтобы быть божественным, надо быть таким же глупым, как они! И все таки, — продолжает он, — на их словах останавливаются как на вещаниях каких-то мнимых оракулов, и их шарлатанства принимают за тайны, поэтому относятся с уважением к их одеянию и к их безумству — как к какой-то высокой и чрезвычайной мудрости.
Вот что говорил этот автор весьма рассудительно о смешной форме и покрое одежды людей, над которыми он издевался. То же надо сказать и думать об одеждах наших монахов, ибо эти одежды без сомнения не менее смешны, чем те, над которыми издевался Тертуллиан.
Вот что говорил по этому поводу его преосвященство епископ дю-Беллей: Древние монахи, — говорит он, — не останавливались на внешней форме и цветах своих одеяний; Они более заботились о том, чтобы облекать себя в добродетели, нежели в рясы, капюшоны, сандалии и т. д. Этой пестроты и этого разнообразия одеяний не замечалось в церкви в течение первых десяти или одиннадцати столетий. Пожалуй, именно эта вычурность в одежде, эта крайняя пестрота цветов капюшонов, ряс и сандалий, наплечников и хитонов и т. д. делает ныне тех, кто их носит, так мало представительными. Ибо мы видим, что теперь слова «братья», «монахи», «рясы» и «капюшоны», некогда бывшие в почете, принимаются в худую сторону, и достаточно только назвать монаха его именем, чтобы вызвать его неудовольствие. Основатели монашеских орденов, — говорит автор, — не определяли формы и цвета одежды, установили только их простоту и грубость их материала, чтобы внушить монахам чувства смирения, покаяния и отречения от мира. Это великое разнообразие в одежде завелось только впоследствии, в связи с различными реформами в орденах кеновитов, для отличия их друг от друга. Вот почему одни из них — все в белом, другие — все в черном, третьи — в белом и черном, четвертые — все в сером, пятые — в коричневом, иные — белом и сером, иные — в белом и коричневом, и т. д. У одних ряса — большая и широкая, у других — узкая, у третьих — пирамидальная; у иных—-длинная, у иных — короткая; у одних она имеет острую форму, у других — круглую или четырехугольную, у некоторых — пирамидальную; одни отпускают бороду, другие ее бреют; у одних — кожаные пояса, у других — из шерсти, третьи пользуются в виде поясов веревкой. Какая странная пестрота!
Корнелий Агриппа в своей книге о суетности наук называет их труппами актеров и комедиантов. Это, — говорит он, — какая-то толпа лицедеев в капюшонах, то бородатые, то безбородые, с веревочными поясами, странно обутые, в деревянных сандалиях, подчерненные, набеленные и т. д. При всей уродливости и смехотворности формы и покроя их одеяний они настаивают, как и те, о которых говорит Тертуллиан, что их одежда установлена богом и является чем-то святым. Поэтому на всех картинах в их святых братствах они изображают основателей своих орденов получающими с неба особые знаки одобрения своим уставам. Так например св. Доминик получает непосредственно из рук девы Марии четки, св. Франциск получает с неба ленты, Симеон-Столпник получает наплечники, св. Августин получает кожаные пояса с роговыми застежками из рук самой царицы небесной. Кому, — говорит дю-Беллей, — не станет смешно при виде этих удивительных привидений и чудесных откровений, существующих только в хрониках монахов? Это, — говорит он, — не может конечно быть предметом веры как нечто непреложное, и никто не обязан принимать видения или обманы чувств монахов за божественные откровения.
Вот мысли одного турка по поводу этого великого множества и разнообразия монахов среди христиан. «Я не понимаю, — говорил он, — из каких политических видов разводят рассадники этих духовных пьявок, или кровопийц, которые только высасывают кровь народа до последней капли». Он был совершенно прав, аттестуя их таким образом; ибо все эти люди в действительности являются настоящими пьявками и кровопийцами. Под тем предлогом, что они усерднее других служат своему воображаемому божеству и регулярно каждые сутки в определенные часы дня и ночи благоговейно поклоняются богу из теста и муки, воскуряют ему, совершают пред ним дюжины коленопреклонений и глубоких приседаний, бормочут и поют псалмы и песнопения, которые этот бог не слышит и не может слышать за неимением ушей, как не может также видеть воздаваемых ему почестей за неимением глаз или обонять запах их воскурений за неимением ноздрей, — эти люди воображают, что они вполне заслужили этим исключительного обладания огромными недвижимостями, которые находятся в их руках, или же повсеместных щедрых и обильных пожертвований и не считают себя обязанными выполнять какую-либо другую работу. Поэтому, отслужив несколько часов дня или ночи своим божествам и своему мучному богу, они остаются без дела и могут всецело предаваться отдыху, приятным развлечениям, прогулкам, играм, пирушкам и жиреть среди приятной благочестивой праздности. Ибо нельзя отрицать, что именно такова обычная жизнь всех этих бездельничающих аббатов и каноников, которые повсюду владеют такими большими имуществами и получают такие хорошие доходы.
Большой толк, нечего сказать, от всех этих людей, от всех этих служителей месс, с их требами, утренями и вечернями, от всех этих проповедников и капелланов! Большой толк от того, что они переодеваются в эти пестрые и потешные одежды; большой толк от того, что они замыкаются в монастырях, ходят босиком по снегу и грязи и повседневно умерщвляют свою плоть; большой толк от того, что они регулярно в определенные часы дня и ночи поют псалмы и песнопения в своих церквах! Пусть вольные птицы поют и заливаются на полях и в лесах, а народу нечего откармливать столько людей только для того, чтобы они пели в церквах! Очень нужно, чтобы они повседневно совершали там свои коленопреклонения и глубокие приседания! Какой толк, повторяю я, от всего этого для мира? Все это не приносит никакой пользы, не служит ни к чему, все это только глупость и суета, и, если бы они даже весь день и всю ночь напролет занимались своими бормотаниями и пением и ежедневно проделывали тысячи и тысячи набожных приседаний перед своим идолом из теста, все это не принесло бы никакой пользы миру. Значит, явное злоупотребление и великое злоупотребление — давать им за это такие великие богатства и кормить их так жирно из общественных средств, к великому ущербу добрых и отличных тружеников, которые заняты все дни честным и полезным трудом и тем не менее очень часто нуждаются в самом необходимом для жизни. Природа сама, — говорил мудрый Ментор Телемаку, — доставит из своего плодоносного лона с избытком все, что понадобится для всего бесчисленного множества людей умеренных и трудолюбивых, и лишь гордость, изнеженность и праздность известной категории людей ввергают множество других людей в ужасную нужду и бедность; без сомнения это так. Это великое множество бесполезных и бездельных людей ввергает всех остальных в ужасную нищету.
Но, скажут нам, ведь все эти церковники, каноники, аббаты и добрые монахи каждодневно молятся за народ, каждодневно совершают святые таинства, приносят за обедней бескровную святую жертву, которая, как говорят, имеет бесконечную силу и заслугу. Они отвращают своими молитвами бич божий и привлекают на народ милости и благословение неба, а это, скажут нам, самое великое благо, какого только можно себе желать, и следовательно вполне разумно и справедливо доставлять им в изобилии средства к существованию и для пристойной жизни, раз они доставляют столько благ миру своими молитвами. Но это пустые суеверия. Один час полезной работы имеет гораздо большую ценность, чем все это. Если бы все монахи и священники служили каждый по двадцати, по тридцати и даже по пятидесяти месс в день, они не стоили бы все вместе, что называется, даже одного гвоздя. Гвоздь все же вещь полезная и необходимая, без которой в некоторых случаях нельзя обойтись; а все молитвы, проповеди, мессы, которые умеют служить постриженные монахи и другие церковники, совершенно бесполезны и годны только для того, чтобы доставлять доходы тем, кто их правит. Один удар лопаты, которым бедный работник обрабатывает землю, уже полезен и служит произрастанию зерна для питания человека; этими ударами лопаты добрые работники содействуют произрастанию зерна и пшеницы для своего прокормления. Хороший земледелец своим плугом содействует произрастанию такого количества зерна, которое превышает его потребности, но все церковники вместе взятые со всеми своими молитвами и мнимо святыми бескровными жертвами не содействуют произрастанию единого зерна и не в состоянии сделать чего-либо, что принесет хотя бы малейшую пользу миру. Профессия последнего ремесленника полезна и необходима во всех республиках, даже профессия флейтистов и скрипачей имеет свое достоинство и приносит свою пользу; ибо эти люди все же служат для увеселения и развлечения народа; и вполне справедливо, чтобы люди, которые изо дня в день занимаются полезным трудом, в том числе тяжелым, упорным трудом, развлекались по крайней мере несколько часов; стало быть, хорошо, если существуют флейтисты и скрипачи, чтобы время от времени развлекать и освежать людей, утомленных работой. Но профессия церковников, и в частности профессия монахов, связана с заблуждениями, суевериями и шарлатанством. Поэтому она не только не должна считаться в хорошей и мудрой республике полезной и необходимой, а напротив, она должна рассматриваться как нечто вредное и пагубное, и вместо того, чтобы так щедро награждать людей этой профессии, следовало бы безусловно воспретить им все суеверные службы, рассчитанные на невежество масс, и заставить их заниматься каким-нибудь честным и полезным трудом, как это делают остальные. Самые последние и неприятные профессии полезны и необходимы в хорошей республике, для них нужны люди, без таких людей нельзя обойтись. Во всех приходах требуются например пастухи, свинопасы, чтобы стеречь стада, повсюду имеется нужда в прядильщицах шерсти и прачках, но какая надобность может быть республике в стольких молитвах, стольких монахах и монахинях, живущих в праздности и безделии? Какая нужда во всех этих благочестивых бездельниках и бездельницах? Без сомнения, в них нет никакой надобности, они не приносят никакой пользы миру. Стало быть, еще раз, великое злоупотребление — допускать, чтобы столько священников и церковников являлись бесполезной обузой, обременяющей государство. Это явно идет вразрез со здравым рассудком и справедливостью, так что даже римская церковь не могла не признать этого злоупотребления, что касается монашества. Поэтому, чтобы воспрепятствовать непрерывному усилению этого злоупотребления, она издавала специальные запреты устанавливать впредь новые орденские уставы; она предвидела, что это великое множество и разнообразие монашеских орденов может внести беспорядок и путаницу в церкви. На Латеранском соборе, при папе Иннокентии III, впервые был издан такой запрет. Вот что говорят отцы этого собора: «Во избежание того, — говорят эти отцы, — чтобы великое множество и разнообразие монашеских орденов не произвело еще большей путаницы в церкви, мы определенно и решительно запрещаем всем, кому бы то ни было, устанавливать или вводить впредь какой-либо новый монашеский устав. А если кто хочет постричься, то пусть поступит в один из тех орденов, которые получили одобрение»[5]. Тот же декрет был возобновлен и подтвержден на Лионском соборе, как видно из гл. Relig., Cod., tit. 6, где мы читаем: «Собор запретил, имея на то мудрые основания, излишнюю пестроту монашеских орденов из опасения, что это излишнее разнообразие может произвести смуту в церкви». Приводится содержание декрета этого собора, а затем сказано: «Мы строго запрещаем, чтобы кто-либо в будущем вводил новый орден или какой-либо новый монашеский устав». Отсюда явствует, что церковь сама признает наличие злоупотребления в этом институте и в допущении такой великой массы и такого великого разнообразия монахов и монахинь, представляющих бесполезное бремя для общества.
Император Антонин в такой степени не терпел праздных умов, что лишил содержания всех, кого он признал бесполезными для общества. Он говорил, что постыдно и жестоко давать проедать государство тем, которые на него не работают. Император Александр Север прогнал от своего двора не только всех опороченных лиц, но также всех тех, кто был признан бесполезными для государства; он говорил, что плохие хозяева государства — императоры, которые нутром и кровью жителей провинции кормят людей, без которых можно обойтись, людей, бесполезных для государства. В наше время тоже нужны Антонины и Александры Северы для того, чтобы искоренить всех этих монахов и монахинь и все эти монашеские ордена, которые так бесполезны и так в тягость народу; это принесло бы большую пользу обществу.
В настоящее время не только терпятся и узаконяются, как я уже сказал, целые разряды людей, не приносящие никакой пользы миру, но, что гораздо хуже, терпятся и узаконяются также другие категории людей, которые служат, так сказать, лишь к попиранию, ограблению и мучительству других людей, к вымоганию у них всего, что они имеют. К числу этих людей надо прежде всего отнести массу лиц, которых обычно называют служителями правосудия, но которые в действительности являются скорее слугами беззакония, как например судебные исполнители, прокуроры, адвокаты, регистраторы, нотариусы, члены суда и т. д. Большинство этих людей в действительности стремятся лишь к тому, чтобы объедать и обирать народные массы под предлогом отправления над ними правосудия. История рассказывает о короле португальском, дон-Педро, получившем прозвание Справедливого, что он изгнал из своего королевства всех прокуроров и адвокатов, потому что они занимались кляузами и затягивали процессы на разорение сторон. Рассказывается также о том, что папа Николай III, человек с большими заслугами, с светлым умом и покровитель ученых, изгнал из Рима нотариусов и кляузников, как пьявок или кровопийц, высасывающих кровь из бедняков, как язву общества. Остается только желать, чтобы эти большие люди имели силу окончательно изгнать их с лица земли. Во-вторую очередь, надо отнести к тому же разряду массу откупщиков податей, контролеров (rats de cave — подвальных крыс), канцелярских чиновников, сборщиков податей и налогов и наконец бесчисленных плутов, негодяев и мошенников по части соляной и табачной монополий, только и знающих, что колесить по стране в розысках добычи. Все эти люди находят удовольствие только в разорении бедного народа, они в восторге, когда им удается поймать кого-нибудь в свои сети и заполучить хорошую добычу. В таком королевстве, как наша Франция, пожалуй, не менее 40 или 50 тысяч человек занимаются таким образом угнетением и обиранием народных масс под предлогом службы королю и собирания для него податей, не считая великого множества насильников-солдат, которые любят лишь грабить и разорять все, что им попадается под руку. Короли и правители, действительно принимающие близко к сердцу благо своих подданных, желающие управлять ими справедливо и мирно, как они обязаны, не станут содержать столько ненужных плутов за счет своих добрых подданных и не допустят притеснения последних этими плутами, не допустят тех грубостей, несправедливостей и вымогательств, которые эти плуты осуществляют на каждом шагу. Добрые правители никогда так не поступали бы, и, стало быть, явное злоупотребление и вопиющая несправедливость, если государство допускает и даже узаконяет существование стольких категорий людей, которые только угнетают, обирают, разоряют и притесняют бедные народные массы.
[1] В своей книге «К Гермодору».
[2] Деяния, 20:35.
[3] Иисус Сирах. 29:24. (В оригинале ошибочно дана ссылка на Иис. Сир., 29:31 и, кроме того, перепутаны сноски. — Прим. пep.).
[4] Притчи, 30:8.
[5] Concil. Later. Cap. Fin. De Relig. Dom. (В оригинале дан также латинский текст. - Прим. пер.).